"Светлана Алексиевич: другая правда, другая литература"

Награждение Светланы Алексиевич Нобелевской премией по литературе в 2015 году прошло на удивление незаметно. И российская власть, несмотря на амбициозную программу «Русского мира», и белорусская, а вслед за ними и многочисленные литераторы-государственники (так называемые «патриоты») и, что более печально, немалая часть писателей-демократов (в основном бывших) постарались по возможности проигнорировать это событие. Это только на первый взгляд могло показаться неожиданным: у писательницы, имеющей четкую позицию, в особенности позицию политическую, хотя Светлана Алексиевич пишет не о политике, а о судьбах людей, о нашей с вами жизни, но зато такую жестокую, непереносимую для многих правду, что у нее просто не могло не быть многочисленных и влиятельных недоброжелателей. Казалось бы, Афганская война давно закончилась и от чернобыльской катастрофы нас отделяют почти 35 лет, вроде бы и страсти много лет как улеглись, и цензуру отменили, но…  со временем цензуру заменила государственная монополия на историческую правду. Недаром совсем недавно группа депутатов-коммунистов вознамерилась вернуть Афганскую войну на пьедестал. И через долгие годы творчество Светланы Алексиевич, ее правда, далекая от официоза, никого из читателей не оставляет равнодушным. И нужно признаться, что не только правда Светланы Алексиевич, не только ее позиция, но и литературный метод писательницы, эпическое многоголосье ее книг, где герои произносят исповедальные монологи, вызывает ожесточенные споры – о том, что есть литература и где ее граница с журналистикой. Но об этом позже…

…Не только Светлане Алексиевич, но и всем, кроме одного, русскоязычным Нобелевским лауреатам не повезло в разное время с власть предержащими, равно и наоборот, власти с лауреатами в области литературы. И не только литературы, но этот вопрос выходит далеко за рамки данной статьи. Очевидно, что между властью, и советской, и нынешней, и творческой интеллигенцией, ее лучшей частью, существует глубокий водораздел.

Итак, Иван Бунин (1933) – вынужденный эмигрант, беглец от советской власти и ее ненавистник, блистательный русский интеллигент и писатель, выразивший свое отношение к Октябрьскому перевороту и к новой власти книгой «Окаянные дни».

Борис Пастернак (1958) – замечательный поэт и прозаик, автор «Доктора Живаго», за написание которого и за публикацию за границей, а больше всего за Нобелевскую премию, затравленный до смерти.

Михаил Шолохов (1965) – он, единственный из всех российских нобелиатов, был обласкан властью и находился с ней в тесных и аффилированных отношениях, состоял членом ЦК и депутатом декоративного Верховного Совета, однако до сих пор не утихли споры о том, был ли Шолохов действительным автором «Тихого Дона».

Александр Солженицын (1970) – принципиальный противник Советской власти. Все его книги: «Архипелаг ГУЛАГ», «В круге первом», «Красное колесо» и другие, вся его публицистика - это был не просто вызов, а противостояние с властью.

Иосиф Бродский (1987) – поэт, который не был борцом, но зато много и безвинно страдал от власти. Сейчас некоторые пытаются превратить его в патриота и державника. В самом деле, «мертвые сраму не имут», они беззащитны перед любыми измышлениями. Бродский так никогда и не вернулся, не заехал на несколько дней в Россию, в свой родной Ленинград-Петербург, даже когда побывал в соседнем Хельсинки. Он, надо полагать, так и не преодолел психологическую травму от бессмысленных преследований и высылки из страны.

Светлана Алексиевич совершенно заслуженно оказалась в этой «диссидентской» компании. Она – решительный противник диктатуры и критик белорусских властей, грубо попирающих права человека. Но не только… Российская власть сквозь зубы признала, что Афганская война была ошибкой. Соответствующее постановление вынес Съезд народных депутатов в самом конце «либеральногог»1989 года. но потом очень многое было сделано, чтобы, если не дезавуировать, то замолчать это вынужденное признание, а фракция КПРФ в Думе пошла еще дальше: попыталась отменить давнее решение Съезда. Не удалось. Но ведь самая попытка и стала отражением реваншистских настроений. Что у «Единой России» на уме, то у коммунистов на языке. Наши депутаты и иже с ними, весь право-левый спектр наших мыслителей, еще бы перенесли часть правды, но Светлана Алексиевич посягнула «на святое» - на преступления государства. Этого даже Солженицын себе не позволял. Он посягал только на партию и марксистско-ленинскую теорию. Недаром В.Путин высоко оценил его государственничество.

Впрочем, ничего особенного о Светлане Алексиевич сказано не было. Она ведь белорусская писательница. Вроде как не наша. Да и нынешняя власть много умнее советской.

Прежде чем обратиться к анализу произведений Светланы Алексиевич и к некоторым деталям ее биографии, мне бы хотелось порассуждать о ее литературном методе. Казалось бы, все просто. Выбрав животрепещущую тему (о женщинах на войне; о детях войны; об Афганской войне, пожирающей целое поколение; о чернобыльской катастрофе; о людях, которым досталось жить во время и после реформ в «новой» России и Беларуси, о межнациональных конфликтах и сталинских репрессиях, о палачах и жертвах…), С.Алексиевич берет множество интервью у вольных и невольных участников событий – и образуется многоголосый хор, и перед читателем открывается захватывающая панорама. Я бы сказал, мучительная, апокалипсическая панорама, потому что Алексиевич избегает легких и веселых тем; она там, где страдания и скорбь, ее проза – это катарсис без облегчения, это реквием по людским страданиям, это пронизывающая до мозга костей запредельная правда. Но это кажущаяся простота. Это, прежде всего, титанический труд. И титаническое мастерство. Труд: отыскать нужных людей. Иной раз, за сотни и тысячи километров. Мастерство (нет, это больше, чем мастерство) – заставить, нет, убедить людей, участников событий, выразить самое сокровенное, рассказать. Это больше, чем журналистика и, наверное, больше, чем литература. В литературных произведениях писатель часто исповедуется сам, а тут – десятки, сотни людей. Это, плюс ко всему, очень классная психотерапия. Надо иметь особый тип личности, особую душевную силу, особую способность сопереживать, быть священником, быть может, ощущать себя матерью или сестрой, дочкой, чтобы тебе исповедовались. Ну не станут люди больную душу, страшное, сокровенное, выворачивать всякому чурбану. Нет, очень немного найдется журналистов, и очень немного писателей, способных взять такие интервью. Тут особый случай. Но и это не все. Те, кто читали «Цинковых мальчиков», «Чернобыльскую молитву», «Время секонд хэнд», любую книгу Алексиевич, не могли не обратить внимания, как, каким языком говорят ее герои. Каким, иной раз, поэтическим языком разговаривают у нее крестьянки или матери погибших солдат, чернобыльские вдовы, насколько индивидуален и ярок их язык. Здесь совершенно очевидна авторская обработка. Ничего не могу утверждать, но мне представляется, что Светлана Алексиевич тщательным образом, любовно обрабатывает свои интервью, доводя голоса (речи) своих героев до высокого литературного совершенства, до отточенной индивидуальности. Эта работа, мне представляется, чем-то напоминает работу реставратора или ювелира. Возникает и еще один аспект, юридический, как сохранить подлинность речи своих героев, их мыслей и чувств. Так что это очень непростой метод, требующий исключительно высокого профессионализма. И бесконечного терпения.

Рассуждая о литературном методе С.Алексиевич, хотелось бы обратить внимание на исключительно важный, принципиальный момент. Не раз приходилось слышать, что то, что делает Алексиевич – не литература, а журналистика. Никак не могу с этим согласиться. Тут вопрос (спор) не только и даже не столько о творчестве Алексиевич – это, в сущности, концептуальная проблема: что есть литература? Фэнтези? Реализм? Модернизм? Постмодернизм? Существуют ли строгие рамки – вот это литература, а это нет, это что-то другое? Надо полагать, здесь вообще не может быть единого мнения, потому что литература многообразна. Я не раз и не два писал, что литература для меня – это художественная история. Но и философия тоже. Широко говоря, литература есть все, что художественно отражает, изображает жизнь во всем ее бесконечном разнообразии, человека, общество. А я, пожалуй, не знаю другого автора, который бы так пронзительно, с такой изобразительной силой показывал человека и общество, как Алексиевич. Великая русская литература всегда была публицистична и всегда обращалась к самым главным проблемам бытия. И, честно сказать, я не всегда знаю, где граница между литературой и журналистикой. Да это и не важно, потому что граница исключительно условная. Но вот что совершенно точно: Светлана Алексиевич – несомненный новатор, и метод ее новаторский. Вот это новаторство, особенную доверительность речи, монологи от первого лица некоторые и принимают за журналистику. Между тем, Алексиевич – выдающийся мастер миниатюры, маленького рассказа, штриха, мазка, сцены. Несколько страниц у нее нередко более емки, чем у иного автора большой роман.

В конце книги «Цинковые мальчики» есть обширный раздел «Суд над «Цинковыми мальчиками» (история в документах)». Здесь я не стану говорить об организованной компании остракизма, о наигранном, а может и действительном возмущении твердолобых, зашоренных людей, чуждых голосу истории и правды, не желающих признавать очевидное, что война вообще, а Афганская война, в частности, есть преступление, что это была империалистическая война, маскировавшаяся под «братскую помощь» - всему свое место. Здесь я только о суде. Нужно признать, что литературный метод Светланы Алексиевич с юридической точки зрения уязвим. Он требует не только тщательнейшей литературной работы, но и юридической. Здесь невозможно прикрыться своими героями, вложить в их уста собственные мысли. По крайней мере: не имеет большого смысла.

Почему некоторые из тех, кто делился с писательницей, может быть, исповедовался, через некоторое время подавали на нее в суд? Тут,на мой взгляд, возможны две причины. Афганцы, а часто это инвалиды, потерявшие на войне здоровье, нередко и матери погибших, люди, зависимые от государства. Им требуются пенсии, лекарства, путевки в санатории, реабилитация, квартиры, машины, следовательно, они подвержены административному давлению. И вот ведь что показательно: в независимой Беларуси, которая никак не является юридическим преемником СССР, немало, оказывается, «государственных» и чиновных людей с "советской» гордостью и «советским» мышлением, не переносящих никакого инакомыслия. Это, к великому сожалению, мы видим и сегодня, почти через 30 лет после распада Союза, когда слезоточивым газом и водометами разгоняют демонстрации женщин и пенсионеров и избивают демонстрантов дубинками. И эти же люди используют бывших афганцев, чтобы свести свои идеологические счеты с писательницей. Но – не все так просто. Некоторые, вероятно, обращались в суд и по собственной воле. Иногда потому, что были доведены до отчаяния и считали несправедливым, что писательница получает за свои книги гонорары, а ведь они вроде как соавторы. Но и еще – некоторые из этих людей так и остались в раздвоенном состоянии, с измученной, неуравновешенной психикой: с одной стороны, неизжитый до конца «советский патриотизм», с другой: «да что же они со мной сделали, гады»? И мечутся  эти нездоровые люди, смотрят свои кошмарные сны, и всего от них можно ожидать – и ненависти и безжалостному государству, пославшему их неизвестно за что, неизвестно зачем умирать, и ненависти к писательнице, которая только и может, что говорить правду. Но все ли и всегда ли хотят правды? Иногда правда бывает слишком жестокой и обидной. Словом, если писательница взялась за такое, ей не стоит ждать легкой жизни. Она тоже будет видеть кошмарные сны.Так же, как её герои.

И еще момент. Некоторым принципиально не нравится проза Алексиевич. И даже не только идейным противникам. Иногда и литературным антиподам. Вот Татьяна Толстая пишет, что С. Алексиевич специально «выжимает у читателя слезу». Ну, Татьяна Толстая с давних пор отличалась злоязычием. Интересно, кстати, а Алесь Адамович, Борис Васильев, Юрий Бондарев, Виктор Астафьев, «тоже выжимают слезу»? Однако, если по существу, ее «Кысь» и, скажем, «Цинковые мальчики» - это ведь совсем разная литература. У Т.Толстой на месте Москвы, уничтоженной непонятным взрывом (приходом к власти бывших чекистов???), средневековая, стилизованная Русь. Нельзя отрицать определенную мастеровитость, стилистические изыски, но эмоций ноль. И зачем вообще вся эта эзоповщина? Разве может она противостоять правде жизни, ее жестоким реалиям? Словом, это не литература, а – игра в литературу, пусть и талантливая. То ли модернизм, то ли постмодернизм. Между тем, когда читаешь «Чернобыльскую молитву» или "Цинковых мальчиков», действительно хочется плакать. Даже отнюдь не слабонервным. Только я не вижу здесь умысла писательницы. Разве что ее честность и ее мастерство. Не Алексиевич виновата в том, что мы ввязались в Афганскую войну. Так что не стоит на зеркало пенять. Все, что она пишет, это, к сожалению, правда. Реальная картина. И именно поэтому это великая литература. это нам воздается за наши грехи, компенсация за неустройство нашей жизни, за загубленных в Афганистане и в Чечне мальчиков. И Достоевский, и Бунин, и Иван Шмелев, и Виктор Астафьев, и Солженицын. И Алексиевич тоже. В общем и  целом совсем не веселая у нас литература.

Мы со Светланой Александровной Алексиевич почти ровесники, я всего на год и несколько месяцев старше. Волей судьбы до третьего класса (это 1947 – 1955 годы) я тоже жил в Белоруссии, только в городе Витебске. Так что у нас наверняка немало общих впечатлений из детства. Мне самому никогда не приходилось бывать в белорусской деревне, но я многое слышал и хорошо запомнил: и про абсолютно нищие колхозы, и про абсолютно нищих колхозников, которым приходилось работать «за палочки» (за трудодни), за которые ничего не платили. То была жизнь на грани выживания на одной картошке. Без паспортов. Задавленная налогами и безжалостным планом-продразвёрсткой, белорусская деревня так и не поднялась к середине пятидесятых. Колхозники всеми силами стремились убежать из крепостной деревни, потому им и не выдавали паспорта, но люди все равно находили лазейки: уходили в армию, в домработницы, вербовались на стройки. Моя старшая сестра в это время училась в институте, каждый год их посылали «на картошку» - студенты жили по нескольку человек в хатах у колхозников.  Так вот, сестра была потрясена нищетой: хаты были абсолютно пустые, не было ни одеял, ни подушек, спать приходилось прямо на полу; в деревнях сплошь водились клопы и вши. У хозяйки имелась корова, она продавала студентам молоко – благодаря этому в начале пятидесятых она впервые увидела новые (после реформы 1947 года) деньги. Но больше всего запомнилась мне история с колхозными свиньями: с голода они отгрызли друг у друга хвосты. И – туберкулез, и венерические болезни. В Белоруссии, особенно в деревнях, очень многие болели туберкулезом. Много лет спустя в 1982 году я ездил в Витебск к тёте и общался там со своей детской подругой. К этому времени она стала врачом-фтизиатром и одновременно районным депутатом. Она рассказывала, что туберкулез по-прежнему очень распространен среди деревенских жителей (в настоящее время заболеваемость туберкулёзом в Беларуси существенно ниже, чем в России).

В Витебске у нас всегда были домработницы. Помню одну из них, Марусю. Это была очень молодая, после школы, симпатичная девушка с румянцем во всю щеку. Маруся была красива, но вскоре обнаружилось, что она больна туберкулезом и что румянец у неё от болезни. После Маруси всем домработницам, принимая их на работу, делали рентгеноскопию легких.

Рядом с нашим домом (это был 4-х квартирный бревенчатый дом, где две квартиры с отдельным входом занимала госпитальная контора) находился госпиталь инвалидов Отечественной войны. Инвалидов – без рук, на костылях, с деревянными протезами вместо ног – всегда было немало, но особенно в конце весны и в начале осени, во время посевной и уборки урожая – инвалидов принуждали работать в колхозе, а потому они, если удавалось, спасались в госпитале. И много чего рассказывали о своем нищенском существовании врачам, медсестрам, всем, кто готов был их слушать.

Я не случайно обратился к своим детским воспоминаниям. То, о чем я вспоминаю, имеет прямое отношение к нелегкому дебюту Светланы Алексиевич в большой литературе. У такого человека, как она, и не мог быть легкий дебют в советское время. У любого честного гуманитария почти неизбежно возникал конфликт с властью. Набор первой книги Алексиевич «Я уехал из деревни» (собрание монологов жителей белорусской деревни, переехавших в город), подготовленной к печати в 1976 году, был рассыпан по указанию отдела пропаганды ЦК Компартии Белоруссии. На мой взгляд, удивительно не то, что набор был рассыпан, а то, что первоначальный набор состоялся. Надо полагать, что в  этот момент Алексиевич окружали не только очень доброжелательные, но еще и исключительно смелые люди. В самом деле, о чем она могла писать? О бедной, замордованной, убогой деревне, где колхозников удерживали силой. Пусть даже в семидесятые годы картина существенно изменилась по сравнению с пятидесятыми. Но все равно, белорусская деревня никогда не отличалась особенным благополучием. К тому же и люди, у которых Светлана брала интервью, могли уехать из деревни и много лет назад, когда на всю республику гремел лишь один колхоз-миллионер, знаменитый «Рассвет». Но Орловский, прототип знаменитого «Председателя» - это особая статья. Что-то вроде деревенского Стаханова. А вокруг - непролазная бедность.

Светлану Алексиевич обвинили в критике жесткого паспортного режима и «непонимании аграрной политики партии». Хочу напомнить: паспорта колхозникам стали выдавать только после 1974 года, но и на этом крепостное право не закончилось. Чтобы устроиться в городе, даже поехать на стройку, требовалось получить разрешение правления колхоза.

Было бы чудом, если бы честная книга на подобную тему «прошла». Надо полагать, в 1976 году Светлана Алексиевич была еще очень наивна. Все мы были очень наивны. Но, быть может, в этом и заключалось счастье, что наивны? Премудрые пескари не шли в советское время ни в литературу, ни в журналистику. Слишком опасно. Шли или талантливые и наивные, или отъявленные карьеристы.

Между тем, тема была потрясающе важная. Всего полтора десятилетия спустя Советский Союз очень больно споткнулся именно о «деревенский» вопрос – нехватка зерна стала одной из главных причин распада сверхдержавы. Теперь стало можно, но С.Алексиевич не попыталась издать свою «рассыпанную» книгу. Как пишут в «Википедии», автор объяснила это тем, что книга была «слишком журналистской». Возможно. Но, вероятно, к этому времени и сама С.Алексиевич стала уже другим человеком. За прошедшее время книга отчасти могла потерять актуальность как социологическое исследование, ведь в деревне многое стронулось с места, но как исторический документ она по-прежнему сохраняла немалую ценность. Мы ведь, надо честно признаться, очень мало знаем, что в последние десятилетия происходило и чем жила белорусская, да и не только белорусская деревня. Между тем, мне представляется, что именно белорусская деревня, патриархальная и нетребовательная, в первую очередь служит социальной базой белорусской диктатуры. Собственно, не только в Беларуси, во многих странах реакционные режимы опираются именно на сельское и               полусельское население маленьких городков.

Здесь я вынужден попросить прощение у читателя (и у С.Алексиевич), потому что ввиду незнания содержания неопубликованной книги мне приходится обратиться к догадкам. В советское время в условиях жестокой и тотальной цензуры ни один честный и думающий писатель не мог сказать всю правду. Приходилось идти на жертвы и компромиссы: чтобы донести до читателя часть правды, приходилось жертвовать другой. Это было неизбежно. Внешняя цензура неумолимо рождала цензуру внутреннюю. И Светлана Алексиевич не могла здесь быть исключением, никто не мог. Альтернатива была проста: писать в стол, уходить в самиздат или – пытаться находить какой-никакой консенсус с цензурой. Что ни говорите, но полностью раскрыться, сказать самое главное, свою главную правду, Светлана Алексиевич смогла только в постсоветское время. Мне могут возразить: а как же «У войны не женское лицо» и «Последние свидетели»? Эти книги ведь были написаны в советское время. Отвечу: это замечательные книги, в высшей степени правдивые. «У войны не женское лицо» - книга бунтарская, на грани, а может и за гранью советской литературной традиции и советских представлений. С.Алексиевич обвиняли в пацифизме, натурализме и в развенчании героического образа советской женщины, в ремаркизме, но при всем при том обе эти книги еще по эту сторону баррикад, это еще советские книги. Это ведь была не очень четкая, условная грань. И – многое Светлана Алексиевич дописала уже в новое время, не могла раньше. И здесь, мне представляется¸ что именно это обстоятельство – невозможность в свое время сказать всю правду о белорусской деревне и о причинах, почему люди ее покидали,- могло стать одной из причин (возможно, главной причиной) неудовлетворенности С.Алексиевич и, как следствие, ее нежелания в конце 80-х издать «Я уехал из деревни». Не знаю.  Не могу утверждать. Могу только предполагать. Но вот что мне еще пришло на ум. В идеальном случае метод Алексиевич требует полной искренности не только от автора, но и от его героев.  Но возможно ли это в тоталитарном обществе, насквозь пропитанном страхом и идеологическими клише? Проза Светланы Алексиевич социологична (публицистична и социологична), но ведь социология как наука была мало возможна в советское время. По своим устремлениям, по постоянному желанию выйти за установленные властью рамки Светлана Алексиевич совсем не советский писатель, не соцреалист.

                                   .       .       .

Первая книга Светланы Алексиевич, которую смогли прочесть читатели, «У войны не женское лицо», была завершена в 1983 году, а напечатана 2 года спустя (в1984 году в журнале «Октябрь» печатались отдельные главы) и сразу сделала писательницу знаменитой. Это одна из самых известных в мире книг о войне, своеобразный роман-симфония, положивший начало художественно-документальному циклу «Голоса Утопии», хотя при чтении этой книги мысли об утопии еще не возникают. В ней только жестокая, на грани переносимости, запредельная правда о  войне, о людях на войне. Это исповедальная книга, сборник женских рассказов-монологов, подвижнически собранных автором. Но эта книга, несомненно, представляет собой нечто значительно большее, чем просто сборник монологов. Она открывает новую для мировой литературы тему: женщина на войне. А вместе с тем и продолжает, под своим углом, традиционную для советской литературы тему о Великой Отечественной войне, о времени и о поколении победителей. Не знаю, случайно ли, но почти все героини Алексиевич уходили на войну очень молодыми, часто несовершеннолетними, нередко убегали на фронт.

Наверное, закономерно, что эта книга родилась в Белоруссии, на больше всего израненной войной земле, где из девяти миллионов жителей погибло около двух. И что написала книгу о женщинах на войне именно Светлана Алексиевич, ещё до рождения потерявшая на войне своего украинского дедушку, белорусскую бабушку, двух дядей и одиннадцать дальних родственников, которых оккупанты сожгли заживо – кого в своей хате, кого в деревенской церкви. И, если мы продолжим военную тему, своими главными учителями Светлана Алексиевич считает Алеся Адамовича и Василя Быкова, проза которых в основном посвящена прошедшей войне, человеку на войне. Мало того, первая опубликованная книга Светланы прямо преемственна. И, если мы заглянем еще дальше, вся послевоенная белорусская литература поднялась, возмужала и получила широкое признание на двух главных и тесно связанных между собой темах: прошедшей войны и нелегкой судьбы белорусской деревни. Собственно, во многом послевоенная белорусская литература начиналась заново и на русском языке. Прежняя белорусская литература была в очень большой степени варварски уничтожена. Только в черную ночь с 29 на 30 октября 1937 года в Куропатах (это расстрельный полигон под Минском) были убиты сразу 23 белорусских поэта.

Словом, творчество С.Алексиевич и ее талант органично и преемственно выросли на белорусской почве, тесно сросшейся с прогрессивной российской традицией: и по обращению к доминирующей на тот момент теме и, очевидно, по устремлениям и взглядам, потому что демократические взгляды С.Алексиевич прямо продолжают, совпадают со взглядами и устремлениями А.Адамовича, В.Быкова и Минской весны (1996).

Позволю себе высказать крамольную мысль: демократическое направление в литературе естественным образом более выражено в литературе отдельных бывших союзных республик (взять хоть Ч.Айтматова и С.Алексиевич), чем в литературе метрополии, где оно вынужденно противостоит не только почвенническому, но и откровенно имперскому.

Но вернемся к двум первым книгам Алексиевич из цикла «Голоса Утопии»: «У война не женское лицо» и «Последние свидетели (Соло для детского голоса)» (1985). Эти произведения очень тесно связаны между собой. Первая книга – о женщинах на войне, вторая – о детях. В них очень много общего: разрушенные города, сожженные деревни, немецкие бомбардировки, чужеземные солдаты, смерть, страх, мужество, ненависть и, крупным планом, между строк – неприятие, невозможность, недопустимость войны.

Но есть и еще один момент, который эти две книги объединяет. В обеих практически все герои думают и чувствуют одинаково. Разве что в «У войны не женское лицо» присутствуют два-три эпизода, выпадающих из общего строя. Рассказывает бывшая партизанка: муж вернулся с войны, а на следующий день его забрали за то, что он, раненый, попал в плен. Вскоре он из плена бежал, прошел всю войну, сражался в Румынии и Чехии, получил награды. И вот, едва вернулся домой… Четыре года войны и семь лет лагерей. Советских…

Рассказывает бывшая подпольщица, которая прошла все круги ада. После победы она приехала домой, а муж, тоже подпольщик, в тюрьме. Кто-то донес. «Фашисты, когда он попал к ним в тюрьму, разбили ему голову, сломали руку, он там поседел, а в сорок пятом в энкавэдэ его окончательно сделали инвалидом».

«Жил в оккупации, попал в плен, увезли в Германию, сидел в фашистском концлагере – ко всем было подозрение. Один вопрос: как живой остался? Почему не погиб? Даже мертвые были под подозрением…».

Эти эпизоды, надо полагать, Светлана Алексиевич дописала позже. Не в 1983 году. В новое издание она сама включила два раздела: «Из того, что выбросила цензура» и «Из того, что выбросил я сама». Мы жили в тоталитарной стране, в тоталитарном, очень жестоком и подозрительном обществе. И, увы, победа над злом совсем не означала безусловную победу добра! Но к этой теме мы еще вернемся.

Алексиевич пишет: «Пишу не о войне, а о человеке на войне. Пишу не историю войны, а историю чувств. Я – историк души». А вот еще: «Написать бы такую книгу о войне, чтобы от войны тошнило, и сама мысль о ней была бы противна. Безумна. Самих генералов бы тошнило…». В ответ определенная часть критиков обвиняет С.Алексиевич в пацифизме, в спекулятивно-тенденциозной журналистике, в имманентном фрондерстве. А что, пацифизм, сострадание, сочувствие рядовому человеку – это всегда плохо? Это непременно фрондерство? Справедливая война не может быть отвратительно жестокой? Я уж не говорю о несправедливой и бессмысленной.

         С.Алексиевич пишет о женском восприятии войны. «В оптике есть понятие «светосила» - способность объектива хуже-лучше зафиксировать уловленное изображение. Так вот, женская память о войне самая «светосильная» по напряжению чувств, по силе боли. Я бы даже сказала, что «женская» война страшнее «мужской». Мужчины прячутся за историю, за факты, война их пленяет как действие и противодействие идей, различных интересов, а женщины захвачены чувствами».

А вот другая цитата. «Уже два года я получаю отказы от издательств. Молчат журналы.  Приговор всегда одинаков: слишком страшная война. Много ужаса. Натурализма. Нет ведущей и направляющей роли коммунистической партии. Одним словом, не та война… Какая же она? С генералами и мудрым генералиссимусом? Без крови и вшей? С героями и подвигами?»

Я вспоминаю занятия на военной кафедре в институте. Нас готовили к красивой и победоносной войне. Нам рассказывали о героях и подвигах. И ничего – о страданиях и муках. А я учился в медицинском институте.

Не могу не привести еще одну, на мой взгляд исключительно важную цитату: «Но историю войны подменили историей победы».

И наконец: «… Пишу историю чувств… Историю души… не историю войны или государства и не житие героев, а историю маленького человека, выброшенного из просто жизни в эпическую глубину громадного события. В большую Историю…».

Прекрасный замысел. Но – насколько можно вырвать историю «маленького» человека из контекста большой Истории?

… Множество трагических эпизодов. Я не в силах их пересказать. Да и зачем? Эту книгу нужно читать, впитывать в себя ее боль, ее такую неоднозначную правду. Историю чувств необходимо и воспринимать чувствами.

Но вот разговор с цензором. «Это ложь! Это клевета на нашего солдата, освободившего пол-Европы. На наших партизан. На наш народ-герой. Нам не нужна ваша маленькая история, нам нужна большая история. История Победы. Вы не любите наших героев! Вы не любите наши великие идеи. Идеи Маркса и Ленина». – «Да, я не люблю великие идеи. Я люблю маленького человека…». 

Цензору заранее все понятно. Цензор знает, какой должна быть война.

Хочу воспроизвести несколько эпизодов. Картин войны.

Несколько десятков наших катеров уходят в море. Бой. Он постепенно приближается к городу и где-то невдалеке затихает. Никто не вернулся. Только по морскому каналу плывут бескозырки и большие красные пятна крови. Очень много бескозырок…

…На Ржевском направлении… Весной по Волге плывут красно-черные льдины с вмерзшими в них трупами наших и немцев…

…Немецкие траншеи, а перед ними ряды сапог с отрезанными ногами. Это происходило зимой, сапоги стояли как колья. Все, что осталось от наших солдат…

…Знаменитый сталинский приказ 227 «Ни шагу назад». Повернешь назад – расстрел на месте. Или – под трибунал и в специально созданные штрафные батальоны. Тех, кто туда попал, называли смертниками. А вышедших из окружения или бежавших из плена – в фильтрационные лагеря. Сзади шли заградотряды…

…«Обычная поляна… Мокро, грязно после дождя. Стоит на коленях молодой солдат. В очках, они у него падают, он их поднимает… Интеллигентный ленинградский мальчик. Трехлинейку у него уже забрали. Всех выстроили… Он просит… Он кланяется… Умоляет, чтобы его не расстреливали, дома у него одна мама. Начинает плакать. И тут же его – прямо в лоб. Из пистолета Показательный расстрел – с любым так будет, если дрогнет.  Пусть даже на одну минуту»…

…«Ловили немецких девушек и… Десять человек насиловали одну… Женщин не хватало, население бежало от Советской армии, брали юных. Девочек…  Двенадцать-тринадцать лет. Если они плакали, били, что-нибудь заталкивали в рот. Ей больно, а нам смешно. Я сейчас не понимаю, как я мог… Мальчик из интеллигентной семьи… Но это был я»…

…«Утром каратели подожгли нашу деревню. Спаслись только те люди, которые убежали в лес… Ночью тетя Настя била свою девочку, потому что та все время плакала и просила есть. С тетей Настей было пятеро ее детей… Ночью я услышала… Юлечка просила: «Мамочка, ты меня не топи. Я не буду… Я больше ничего просить не буду… Не буду…» Утром Юлечку уже никто не увидел…

…Мы вернулись в деревню на угольки. Деревня сгорела. Скоро тетя Настя повесилась на черной яблоне в своем саду… Дети стояли возле нее и просили есть…»

Это пронзительно сильная и пронзительно честная книга. И все-таки – советская. Еще советская, так мне показалось. Как и «Последние свидетели». Сошлюсь на Светлану Алексиевич в 2002-2004 годах. «Пытаюсь вспомнить человека, каким я была, когда писала книгу. Такого человека уже нет, и даже нет страны, в которой мы тогда жили». Тут не только цензура, которая вырезала последние из описанных мной картин, и многое другое. Не только самоцензура. Тут еще прежние, советские люди. Со всеми их «не положено» и «нельзя». Фронтовики, с их особенной ментальностью, с их культом победы. Многие – со Сталиным. Особый социологический срез. Всегда ли могла прорваться Светлана Алексиевич сквозь этот заслон, сквозь их страхи и табу? И – всегда ли могла быть до конца свободна? В сущности, то, что делает Светлана Алексиевич – это  не только литература и не только журналистика, но еще и в некотором роде социология (я об этом уже писал выше). Но в Советском Союзе не было и не могло быть настоящей социологии, в этом, кстати, еще одна из причин распада страны. Вот и сама С.Алексиевич цитирует письмо: «Я вам не все рассказала тогда, потому что другое было время. мы привыкли о многом молчать…». «Не все вам доверила. Еще недавно об этом нельзя было говорить. Или стыдно». Строгие клише о войне сформированы были в сталинское время, потом рамки постепенно раздвигались усилиями лучших наших писателей: Ю.Бондарева, Б.Васильева, В.Астафьева, В.Быкова и Светланы Алексиевич в их числе, но сохранялись до самого конца. Они и сейчас еще существуют, причем не только в литературе, но и в политике, и в мыслях людей. Мы все еще историю войны подменяем историей победы. Словом, С. Алексиевич, автор «У войны не женское лицо» и «Последних свидетелей», с одной стороны, и «Цинковых мальчиков», «Чернобыльской молитвы» и «Времени секонд хэнд» - с другой, это немножко другой человек. Как говорили древние римляне: «времена меняются, и мы меняемся вместе с ними».

Не могу не поднять еще один очень тяжелый и неоднозначный вопрос. Среди героинь книги «У войны не женское лицо» немало бывших партизанок. Особенно потрясли меня две истории. Женщина из сожженной деревни рассказывает, как оставшиеся в живых собрали сгоревших заживо и хоронили в общей могиле, а потом она ходила на задания с 3-х месячным ребенком на руках, доставляла партизанам бинты, сыворотку крови, медикаменты. И, чтобы пройти через немецкие и полицейские посты: «Теперь признаться страшно… Ох, тяжело! Чтобы была температура, ребеночек плакал, солью его натирала. Он тогда красный весь, по нем сыпь пойдет, он кричит, из кожи лезет. Остановят у поста: «Тиф, пан… Тиф…» Они гонят, чтобы быстрее уходила: «Вэк! Вэк!» И солью натирала, и чесночок клала. А дитятко маленькое, я его еще грудью кормила.

Как пройдем посты, войду в лес, плачу-плачу. Кричу! Так дитятко жалко. А через день-два опять иду…»

Другой рассказ о женщине с двумя детьми, 2-х и 4-х лет. Старшего ребенка, сына, она оставила у свекрови, которая вскоре умерла, а сама с двухлетней дочкой ушла в партизанский отряд. Потом отправила дочку на «большую землю», а сама продолжала воевать. Но разве у матери нет другой сверхзадачи: сохранить и вырастить своих детей? Дети – это будущее, разве не ради них шла (должна была идти) эта война? Существует ли мера допустимого самопожертвования и подвига?  У войны ведь в самом деле совсем не женское (должно быть) лицо.

Светлана Алексиевич пишет историю маленького человека, такую задачу, по крайней мере, она перед собой ставит, но из этих маленьких историй неизбежно вырастает большая История, история сопротивления и подвига народного, но вместе и история страданий и жертв. Я невольно заглянул в «Википедию» - за годы войны в Белоруссии было полностью  сожжено, вместе с жителями, 628 населенных пунктов, а всего 5295 (по, возможно, неполным данным). Такова была цена партизанской войны, в которой было уничтожено более полумиллиона фашистских солдат и взорваны тысячи военных эшелонов – цена беспощадной войны, в которой ни одна из сторон не принимала в расчет жертвы мирного населения.

Книга «Последние свидетели» (1985) представляется мне продолжением первой книги цикла «Голоса Утопии». Это интервью тех, кто во время войны был ребенком от 6 до 12 лет. Это страшная, правдивая и горькая книга о страданиях детей, об их сиротстве, о возмужании, мужестве и памяти. О последнем поколении, которое помнит войну. Эту книгу вполне можно было бы назвать «У войны не детское лицо», но – нет, война никого не обходит стороной, ни женщин, ни детей. У войны нет лица, есть лишь страшная, жестокая, оскаленная, смертельная маска. Пожалуй, в 80-е рано было называть книгу о детях на войне, среди войны «Последние свидетели». Но сейчас – в самый раз. Книга состоит из многих рассказов-интервью, сильно различающихся по содержанию, но вместе с тем во всех этих историях есть очень много общего, здесь разноголосица сливается в общий стон, крик, в коллективное воспоминание-наваждение о войне.

Книга «Цинковые мальчики» (1989), на мой взгляд, переломная. Это самый разгар перестройки и – российской и белорусской свободы. Время, когда Советская армия выводилась из Афганистана, и когда Съезд народных депутатов осудил Афганскую войну. Когда все мы стали другими. Но и еще: это другая война. И – другое поколение. В 1941-1945 годах сражались два тоталитарных режима, но при этом был жестокий фашистский агрессор, олицетворявший бесконечное зло и шла национально-освободительная война, а в 1978-1989 годах уже мы превратились в агрессоров и это была не просто ошибка, но преступление престарелых членов Политбюро. Словом, все другое. Можно стало сказать не часть, но всю правду, до самого конца. Всю правду о войне, потому что прежний мир, прежний строй рушился. Эта книга много шире войны.

«Цинковые мальчики» - это очень сильная, быть может самая сильная антивоенная книга в мировой литературе. В ней всю войну – и весь Союз – видно словно под микроскопом: всюду ложь, воровство, коррупция, разложение, цинизм пропаганды и пропагандистов, и рядом со всем этим отчаянный героизм, самоотверженность, вера и – смерть, страдания, отчаяние тысяч никому не нужных инвалидов, бесконечная скорбь осиротевших жен и матерей. «Ощущение обмана… И вера… В нас это как-то уживалось…» - говорит одна из участниц Афганской войны. Странным образом очень много лет это уживалось в советском человеке… В советских людях… Наверное, все 70 лет. Только ощущение обмана постепенно усиливалось, а вера гасла. Ну не может же вечно спать разум, даже под гипнозом…

Все, о чем пишет С.Алексиевич, не было для меня полным откровением. Ровно так же, как хлынувший в перестройку поток разоблачений. Много новых, частных фактов – да, но в целом, про систему, про Афганскую войну я знал. Новые, концентрированные факты, картины, только подкрепляли прежние мои убеждения. Думаю, что так же происходило и с обществом в целом, с теми, кто интересовался, кто хотел знать, умел думать… И все же, даже на этом фоне, книга подавила меня. Слишком страшная книга. На грани переносимости. Не удивительно, что у Светланы Алексиевич очень много недоброжелателей из числа военных чинов (особенно из тех, кто не воевал в Афганистане) и людей в штатском, из «охранителей истории» и «борцов с ее искажениями». Так что совсем не случаен организованный после выхода «Цинковых мальчиков» суд в Минске. Удивительно другое: стерильная, непоколебимая вера многих наших людей в то, что мы никогда ни на кого не нападали, что мы всегда за справедливость и правду, и вообще самая миролюбивая страна в мире, и что в Афганистане мы только на один час опередили американцев.

Я до сих пор очень хорошо помню, как году в 1956 или 1957 (4-й класс) с нами проводил военно-патриотическую беседу отец одного из наших одноклассников, бравый майор-летчик. «Мы никогда ни на кого не нападали, - убежденно и очень убедительно говорил он. – Вы можете вспомнить хоть один случай?» - мы вспомнить ничего не могли. Только годы спустя я сообразил, что почти в это самое время наша армия подавляла всенародное восстание в Венгрии.

«Цинковые мальчики» - это не только антивоенная книга, но еще и антисоветская, что, на мой взгляд, является высшей похвалой. В самом деле, людей силой и обманом отправляют в Афганистан (в одном из рассказов-интервью солдата отправляют вроде бы за новой машиной, высаживают в Ташкенте и загоняют за колючую проволоку; в другом угрожают сообщить в институт: «расскажем, какая вы комсомолка»), необученными бросают в бой, морят голодом: «на кухне два пятидесятилитровых бачка: один для первого – капуста с водой, мяса не словишь, второй для второго – клейстер (сушеная картошка) или перловка без масла. На четверых ставили банку скумбрии с этикеткой: год изготовления 1956-й, срок хранения один год и шесть месяцев. За полтора года я только один раз перестал хотеть есть, когда меня ранили». А медикаменты? Хорошие бинты, шины на случай переломов солдаты сами вынуждены покупать в дуканах у афганцев, операционные нитки медсестры вытягивают из строп парашютов, женщины продаются за чеки – «чекистки», и все, кто остался в живых, везут в Союз видеомагнитофоны, джинсы, «варенку» - такова цена жизни, но их еще шмонают на таможне. И – никому не нужны по возвращении бывшие солдаты со всеми их ранами и болезнями, психическими травмами и расстройствами. Ложь сопровождает их даже после смерти – могилы «афганцев» рассредоточивают по кладбищу, чтобы никто не подсчитал число погибших. На памятниках выбито: «погиб при исполнении интернационального долга». Да кто его придумал, этот долг? Почему какие-то сволочи могут распоряжаться жизнями и здоровьем тысяч, даже  миллионов людей? Вот цена войны в Афганистане: людские потери 15051 человек, 417 пропали без вести или оказались в плену. По состоянию на 2000 год в числе не вернувшихся из плена и не разысканных оставалось 287 человек. Плюс 53753 раненых и контуженных, 415932 заболевших (в основном инфекционным гепатитом, брюшным тифом и другими инфекционными заболеваниями). Но это только с нашей стороны. Число погибших военнослужащих правительственных войск, органов безопасности и государственных служащих составило около 250 тысяч, а общее число убитых и искалеченных афганцев исчисляется от 670 тысяч до 2,7 миллиона человек. К этому нужно прибавить несколько миллионов беженцев. Стоит вспомнить, что именно в Афганистане зародился исламский терроризм. Таков итог советской авантюры.

В начале 80-х у меня лечились несколько матерей ребят, отправленных на войну, израненных и изуродованных. Не раз приходилось слышать, и тогда, и позже, об изуродованном поколении, принесенном в жертву безумной, но неограниченной властью. Позже мы все платили за это свою цену: убийцы, бандиты и рэкетиры из 90-х – ведь очень многие из них проходили свою школу в Афганистане.

Это был сознательный выбор, что три первые книги цикла «Голоса Утопии» посвящены войне. Интересно их сравнить. Книги, конечно, похожи – и там, и там кровь, убитые, раненые, люди без рук, без ног; и там, и там чудеса героизма и самопожертвования. Прикрывали грудью товарищи и сослуживцы, а у высоких начальников был иной масштаб, не человеческий. Вот под Ржевом положили сотни тысяч солдат, не жалели и только сейчас заговорили о них, и на Зееловских высотах. Почему в лоб? Потому что маршал Жуков хотел опередить маршала Конева!? А человеческая жизнь? Да, много общего, очень мало любви к человеку, и все же. Я не могу представить, чтобы на Отечественной войне воровали так, как на Афганской, чтобы из-за воровства кормили гнилой капустой. Хотя, я могу не знать. И на Отечественной могли убить (партизаны) из-за красивой куртки, из-за трофейного маузера. Человек с ружьем опасен всегда…

Но вот из книги: «Я ему (деду) рассказываю, как десять пацанов в одном бою потеряли. Десять гробов… Десять целлофановых пакетов… Дед отвечает: «Да ты настоящей войны не видал. У нас из боя сто-двести человек не возвращались. Складывали в братскую могилу в одних гимнастерках или в одном нижнем белье и песком засыпали». Но вот что точно, настроение у рассказчиков разное. Там – гордость, свою землю освобождали, потом – Европу. Правда, не только освобождали, но это уже за скобками, еще и сейчас. И все же, там – с цветами, а здесь – нашли афганского ребенка, лейтенант и водитель понесли младенца в афганский кишлак и… «Мы ждали их час, а езда туда и назад минут двадцать… В песке лежали… Лейтенант и водитель. Посреди кишлака… Женщины убили их мотыгами…». Спасли, прооперировали старую афганку, а она вместо благодарности плюнула в лицо врачу… Весь ее кишлак незадолго до того был уничтожен…

С конца 80-х стали говорить об афганском синдроме. Тысячи молодых людей возвращаются инвалидами, без рук, без ног. Тысячи – не в себе… Убийцами… Мы (от нас) долго скрывали, что происходило с инвалидами Отечественной войны. Это только года с 1965 постепенно заговорили о ветеранах, они стали собираться в Москве, их стали водить в Большой театр, награждать юбилейными медалями. Их уже нет, но еще несколько лет назад время от времени передавали, что последние из них все еще без квартир…

…Женщины на войне. Они спасают мужчин, выносят с поля боя, служат врачами, медсестрами, снайперами, санинструкторами, летчицами, зенитчицами, на войне они «сестрички», но возвращаются домой (если есть куда вернуться) и на них не слишком хорошо смотрят. Пэпэже. У войны не женское лицо. И вот в Афганистане то же. «Чекистки». Впрочем, между «чекистками» и героинями только один шаг.

Война всегда страшная. И для тех, кого убивают, и для тех, кто убивает. И для побежденных, и для победителей. Война деформирует людей, ломает их психику. Особенно несправедная война. Цитирую одного из героев Светланы Алексиевич: «Не представляю, чтобы я пошел в школу и рассказывал о войне, о том, как из меня, еще несформированного человека, лепили убийцу… У нас жестокое общество… Живет оно по жестоким законам…»

Книги С.Алексиевич перекликаются. Очень многие герои «Цинковых мальчиков» остаются без ног (минная война, при взрывах у солдат в первую очередь страдают ноги). А вот страшный эпизод из книги «У войны не женское лицо» (воспоминания женщины): «Никогда не забуду: разбитая станция, а по перрону прыгают на руках матросы. У них нет ни ног, ни костылей. Они ходят на руках… Их целый перрон… И они еще курят… Увидели нас – смеются. Шутят…»

Свои впечатления от этой великой и страшной книги («Цинковые мальчики») хочу закончить еще одной цитатой: «Я много раз наблюдал, как безропотно это животное (овца) принимает смерть. Когда убивают свинью, теленка… Там другое… Они не хотят умирать. Вырываются, визжат. А овца не убегает, не кричит, не бьется в истерике, а молча идет. С открытыми глазами. Идет за человеком с ножом». Не так ли и люди? Человеческое общество? Страшно…

«Чернобыльская молитва» (1997) – еще одна запредельно тяжелая, трагическая книга. В последующие годы эта книга постоянно пополнялась новыми материалами, дописывалась, в нее было добавлено до 30% нового текста – это книга о двух катастрофах одновременно: о техногенной и социальной (геополитической), увенчавших коммунистический эксперимент (ту самую
Утопию).

Две книги С.Алексиевич, созданные с интервалом в несколько лет, «Цинковые мальчики» и «Чернобыльская молитва», с первого взгляда вроде бы о совсем разном, но и – теснейшим образом связаны между собой. Они – о завершении советской эпохи (вообще-то псевдосоветской, советы служили декорацией) и об окончании «советского человека» (homo soveticus). Тут, правда, я должен оговориться, что, хотя мы со Светланой Алексиевич практически ровесники, я всего на год старше, но я этого «советского человека», преданного делу партии и правительства,  верившего в коммунизм, в интернациональный долг и во всякие прочие химеры, готового пожертвовать жизнью ради «светлого будущего человечества», а среди корреспондентов Светланы Алексиевич такие встречаются во множестве, - так вот, я этого «советского человека» никогда не встречал. Со временем он исчез, как вид.  Возможно, после ХХ съезда, а может и до него. Оставались считанные экземпляры, вроде «снежных людей»

Должен сказать, коль мы заговорили о советском человеке (он же тоталитарный человек), что он постоянно мимикрировал, вынужденно приспосабливался к времени и к линии партии. Но что-то такое во многих из нас было. Некоторый инфантилизм, наивность, доверчивость, мы были продуктом очень сильного и долгого внушения, но, пожалуй, главное, что было нам присуще: мы четко знали границы дозволенного и умели по мере необходимости лицемерить. Даже лучшие из нас. Это было способом выживания, приспособления к советской действительности. И еще мы любили читать книги, они заменяли нам мир, который был от нас скрыт.

«Чернобыльская молитва» - замечательно сильная и правдивая книга. Но, должен признаться, что чтение этой книги вызывало у меня сильнейший когнитивный диссонанс. В самом деле, не могу представить, что люди совсем не знали, как действует радиация. Не представляли подстерегавшую их опасность. Беспримерный героизм, самоотверженность, часто бессмысленные, ненужные и одновременно баранья покорность. Не могу объяснить многое… То есть могу, но это – страшное объяснение… Культ подвига… и одновременно ничтожество человеческой жизни… Бессилие рядового человека перед Молохом государства… власти…

Тоталитаризм… Под Ржевом солдат гнали на смерть и они ложились рядами, новые трупы, те, что минуту назад были живыми людьми, покрывали старые, разложившиеся, зловонные… Ложились без всякого смысла… На Тоцком полигоне облучили тысячи людей. И в Чернобыле опять. Тысячи людей послали на смерть, слегка отсроченную во времени…

Мы не так уж мало знали о Чернобыле, но чтобы так, как описала, как рассказала нам Алексиевич… Нет, мы этого не знали, не могли знать такие жуткие детали…

Не думаю, что у писательницы был такой замысел, но две ее последние книги из советской эпохи («Цинковые мальчики» и «Чернобыльская молитва») невольно подводят итог, это эпопея о распаде, об окончательной деградации ленинско-сталинской системы. Нередко художественная правда говорит сама за себя.

Забегая вперед, хочу поделиться очень важной мыслью, правда, сильно запоздалой: Чернобыльская трагедия (и, соответственно, книга о ней) показала не только все противоречия, но и безнадежность перестройки. Горбачев, этот кремлевский мечтатель, замахнулся перестроить страну, но здесь, в один из самых трагических моментов его короткого правления, ничего не изменилось – здесь действует прежняя, давно застывшая бюрократия, прежняя мобилизационная командно-административная система, выродившаяся пропагандистская машина, способная только лгать и скрывать, тоталитаризм здесь сочетается с дремучим невежеством и – меньше всего здесь заботятся о человеке. Отдельный человек, люди для высоких начальников только расходный материал. Директор Института ядерной энергетики АН БССР Нестеренко пробивается на прием к Первому секретарю ЦК Белоруссии Слюнькову, с цифрами в руках убеждает его, что нужно срочно отселять людей из 100-километровой зоны, что нужно срочно раздавать и добавлять в продукты йод, бомбардирует ЦК докладными записками, но там его игнорируют. Он пытается обратиться в Москву и его тут же снимают с работы. И – продолжают сеять, продолжают жать на зараженной радиоактивностью земле. Планы ведь никто не отменял. И – вот она советская система привилегий – руководство республики в тихую принимает йод, но больше двух миллионов рядовых граждан продолжают облучаться. Руководство республики не хочет беспокоить Москву. И Москва, Горбачев, это  оценивают. Н.Слюньков идет на повышение, переезжает в Москву, становится секретарем ЦК и членом Политбюро. Бюрократическая машина продолжает ехать дальше, она не догадывается, что впереди – обрыв.

Михаил Горбачев выступил с обращением к советскому народу только 14 мая 1986 года, то есть почти на двадцатый день трагедии. Он заявил, что «худшее удалось предотвратить». Масштабы трагедии и ее последствия тщательно скрывались.

Чернобыльская трагедия и ее последствия очень ярко высветили неэффективность, скорее даже низкую дееспособность советского руководства всех уровней, паралич командно-административной системы. В результате недостаточности и несвоевременности принятых мер заболеваемость раком щитовидной железы у детей через 5 лет возросла в 30 раз, а средняя продолжительность жизни в Белоруссии через 10 лет сократилась до 60 лет. Конечно, предотвратить все последствия чернобыльской катастрофы было невозможно, но хотя бы часть…

О причинах трагедии (цитирую по С.Алексиевич директора Института ядерной энергетики Нестеренко): «Написали, какими ударными темпами строили чернобыльскую атомную станцию. Строили по-советски. Японцы такие объекты осваивают за двенадцать лет, а у нас – за два-три года. Качество и надежность особого объекта – как у животноводческого комплекса. Птицефабрики! Когда чего-то не хватало, плевали на проект и заменяли тем, что в это время находилось под рукой. Так, крыша машинного зала была залита битумом. Его-то и тушили пожарные. А кто управлял атомной станцией? В руководстве – ни одного физика-ядерщика. Были энергетики, турбинщики, политработники, но ни одного специалиста. Ни одного физика».

… Из книг Светланы Алексиевич складывается эпос. Новейшая история Беларуси, России. Но пишет-то она историю маленького, рядового человека. «Книгу не о Чернобыле, а о мире
Чернобыля». Поэтическую   книгу о белорусской деревне, очень похожую на «Прощание с Матёрой» и одновременно на «Сталкера». Книгу исповедей, невольного   сюрреалистического реализма…

… Странным образом, герои Алексиевич ведут себя совсем иначе, чем те люди, которых я знал. О чернобыльской трагедии я услышал только первого мая 1986 года, то есть   на шестой день. Все советские источники  молчали. И даже, кажется, радиацию первыми обнаружили шведы после того, как радиоактивное облако прошло над Белоруссией и Польшей. Впрочем, наверное, знали, но молчали в соответствии с советской традицией. Предстояли первомайские демонстрации, их не хотели отменять.

В первые дни дул северо-западный ветер, он нес радионуклиды в сторону Беларуси, но перед первым мая ветер изменился и подул в сторону Киева. Уровень радиации на Крещатике вырос в сто раз. Тем не менее демонстрация состоялась.

Незадолго до начала парада происходил разговор Первого секретаря Компартии Украины Щербицкого с Горбачевым. Щербицкий доказывал, что проводить парад нельзя. Крещатик – это яма, где скапливается радиация. Но Горбачев настаивал: «Попробуй не провести, я тебя сгною».

Киевляне узнали об аварии на чернобыльской АЭС не по телевидению и не от службы гражданской обороны, в город эвакуировали тысячи жителей Припяти.

Вечером первого числа мне позвонили родственники из Киева и попросили утром второго встретить бабушку с двумя внучками, дочками моей троюродной сестры. Придя на вокзал, я был поражен: по платформе мне навстречу спешили сотни людей с детьми, поезда подходили один за одним и всюду были дети, множество детских колясок. Из Киева происходило повальное бегство. Другие родственники «эвакуировались» на Северный Кавказ, к моей сестре. И – тысячи подобных случаев. А в это время в Белоруссии все было тихо, готовились к посевной. Людям нужно было срочно давать йод, но даже эту мелочь почему-то не сделали. Не о людях думали, а как бы не узнали придуманные враги на Западе…

Я написал выше, что, читая «Чернобыльскую молитву», испытывал сильнейший когнитивный диссонанс. В самом деле, противоестественное поведение не только высшего руководства… Но – система… люди… Читаю «Чернобыльскую молитву», пытаюсь подобрать подобающие слова, чтобы описать происходящее и не могу. Безответственность, головотяпство, идиотизм, вредительство, халатность, глупость, не хватает даже русского мата. Нагнали солдат и военной техники, 210 воинских частей, 340 тысяч солдат, молодых людей, которым только предстоит жениться, завести (или не завести!) детей. Зачем столько? Только через крышу реактора (!) прошло 3600 солдат! Их называли «зелеными роботами», жили они почти рядом с реактором в палатках, подстилали радиоактивную солому. Им выдавали свинцовые фартуки, но радиоактивность шла снизу, а там они не были прикрыты. На крыше они гребли топливо и реакторный графит, осколки бетона и арматуры. Зачем, если собирались делать саркофаг? А   где защитные костюмы? Мы же готовились к ядерной войне. Не так давно мы видели, как выглядели японские спасатели на Фукусиме. Но там – сильнейшее землетрясение и цунами. В Японии за время аварии не было зарегистрировано ни одного случая острой лучевой болезни, а возможный в будущем прирост онкологических заболеваний не превысит доли процента. А у нас?
Молодые ребята, солдаты-призывники, которых загнали на крышу реактора, они все, или почти все, давно умерли. За эту смертельную работу им выдавали грамоты и премии в сто рублей. Никто даже не подсчитывал общее количество смертей, солдаты были со всего
Союза. А вот другие солдаты и резервисты – им всем вручили в руки лопаты и велели снимать верхний слой радиоактивной почвы. Бессмысленная работа, не только потомучто существуют тракторы и бульдозеры, но и потому, что ветер от станции тут же наносит новые радиоактивные элементы. И эти люди тоже живут в палатках, пьют от радиоактивности водку и облучаются. А как происходит мобилизация? Людей обманывают, якобы призывают на военные сборы, приезжают за ними ночью, совсем как в 37-м году – и везут в Чернобыль. И ведь это  взрослые люди, специалисты, отцы семейств, иногда кандидаты наук – с бараньей покорностью они едут в Чернобыль, чтобы делать бессмысленную работу и – облучаться. Быть может, едут на верную смерть. А вот другой случай: ликвидатор вернулся домой, выбросил свой радиоактивный костюм в мусоропровод (а ведь его обязаны были утилизировать на месте), а фуражку с околышем отдал малолетнему сыну (!), тот очень просил. Через два года ребенок умер от рака мозга! Нет, это невозможно спокойно комментировать! Просто царство абсурда! И – советская система в действии – планы никто не отменяет! Эвакуируют деревню, а рядом засевают поле. Или пасется скот. И молоко по-прежнему идет на молокозавод! Один председатель колхоза дает взятку, чтобы его колхоз отселили, другой – чтобы их оставили на месте. И – мародеры! Радиоактивные дома разбирают – на бревна, на дрова. Везут на рынки радиоактивное мясо, грибы. Разворовывают могильники, где должна содержаться радиоактивная техника. Нет, это все невозможно описать, необходимо читать эту книгу – о героизме, о беспечности, о преступной халатности и глупости. Все сразу. Да, очень много героизма – героизм вертолетчиков, которые зависают над радиоактивным жерлом разрушенного энергоблока и сбрасывают мешки с песком, героизм ликвидаторов, которые ныряют под реактор, чтобы открыть заслонку для воды и предотвратить взрыв. И – женщины, которые стирают радиоактивную одежду ликвидаторов (вручную, как и столетия назад), и у них руки в струпьях и язвах из-за радиации (не завезли, украли стиральные машины?): это вечная советская песня – головотяпство и героическое преодоление (очень похожий пример в каноническом произведении советской литературы «Как закалялась сталь»; там, если помните, не подготовили смену и измученные комсомольцы вынуждены остаться на лесозаготовках на второй срок). Впрочем, и здесь тоже – ликвидаторов просят задержаться: тоже нет смены, никто не смотрит на показания дозиметров. Но продолжим: дозиметров не хватает, а если они есть, то показания строго засекречивают, а в медицинские карты пишут от фени. Нет, это просто апофеоз разлагающейся системы, этого вечного авось, где человеческая жизнь ровно ничего не стоит. Где с помощью героизма и самопожертвования перекрывают идиотизм и недееспособность.

Больше полувека назад я смотрел в театре на Таганке пьесу Бертольда Брехта «Жизнь Галилея» и на всю жизнь запомнил диалог двух церковников после отречения Галилея. – «Несчастная страна, у которой больше нет героев». – «Несчастная страна, которая нуждается в героях». Это о нас. О Советском Союзе, о России, о Беларуси. «Несчастная страна, которая нуждается в героях!»

Книга Светланы Алексиевич, несмотря на предельно тяжелое содержание, поэтическая. В ней много говорится о любви к родной земле, к родным обычаям, к природе, к белорусской деревне, к людям, к животным.

Чернобыльская трагедия коснулась не только людей, но и животных, и диких, и домашних – они пострадали не меньше, чем люди. «Чернобыльская молитва» - это книга философская и одновременно книга о любви – в ней звучат слова о вызове, который несет человечеству и всему живому цивилизация, и грусть об исчезающей «крестьянской Атлантиде», и об особом народе – чернобыльцах, а начинается и заканчивается эта книга двумя трагическими повестями о любви и смерти. В конце книги безутешная вдова рассказывает о своей любви к мужу и как мучительно он умирал после командировки в Чернобыль (умирал он не один, вся бригада, семь человек, им даже один дозиметр на всю бригаду не выдали), а открывает книгу еще более трагическая повесть и вместе с тем очень похожая. Молодая вдова (опять вдова!) рассказывает о своей любви и как умирал ее муж. Он был пожарник, их вызвали в Чернобыль сразу после взрыва, они не знали и не думали о радиации и тоже все умерли, вся команда пожарников, которая стала первой жертвой Чернобыля. Всю команду отправили в московскую больницу, фактически отправили умирать, к ним нельзя было приближаться, потому что люди превратились в «радиоактивные объекты». Но молодая жена (тогда еще жена) очень любила своего мужа и, беременная (она скрывала свою беременность), в нарушение всех инструкций пробиралась к мужу в его изолированную камеру и оставалась с ним до конца, а умер он только через две недели. И вот, в наказание за свою любовь и верность до конца, а может за безумие и неосмотрительность, как посмотреть, жена тоже заболела лучевой болезнью (получила свои рентгены от умирающего мужа) и девочка у нее родилась с циррозом печени и пороками сердца, несовместимыми с жизнью. И обречена страдать лучевой болезнью до конца своей жизни. И ее мальчик, которого она все-таки родила.

По силе своего эмоционального воздействия и по глубине и важности поставленных проблем «Чернобыльская молитва» - одна из сильнейших книг в мировой литературе. Это книга о катастрофическом финале утопии, но не только, она и об опасностях, подстерегающих человечество в будущем на его тернистом пути.

«Время секонд хэнд» (2013) – это последняя, пятая книгу цикла «Голоса Утопии», подводящая итог советскому эксперименту. Мысленно выстраивается цепочка: «У войны не женское лицо» и «Последние свидетели» - его высшая, героическая точка, апофеоз; «Цинковые мальчики» и «Чернобыльская молитва» - разложение, упадок, смертельная болезнь, только мы об этом еще не догадываемся; «Время секонд хэнд» - крушение, распад, финал. «Социализм закончился, а мы остались», - звучит одинокий голос прежнего советского человека. Но заканчивается не только социализм, вместе с социализмом заканчивается империя, которую раньше называли Союзом, и   возникают Сумгаит и Баку, людей убивают только за то, что они армяне, а других людей за то, что они азербайджанцы. И начинается война в Абхазии. И – прежде тихие и добрые таджики убивают друг друга: кулябцы – памирцев, памирцы – кулябцев. И – режут и насилуют русских. Заканчиваются и прежние представления – таковы рассказы об армии с ее дедовщиной, о войне в Чечне, об Афганистане, и вера, и надежда, и долготерпение – уставший от жизни, разочарованный и одинокий человек поджигает себя и свечкой горит на огороде. «Молчит и горит», - так потом рассказывал свидетель («О братьях и сестрах, палачах и жертвах… и электорате»). Но, пожалуй, лучше всего итоги прежней жизни подводит эпизод с отказом от партбилетов: «Те, кто называл себя коммунистами, вдруг стали признаваться, что они ненавидели коммунизм с пеленок. Сдавали свои партбилеты… Одни приносили и   оставляли партбилеты молча, другие хлопали дверью. Подбрасывали ночью   к зданию райкома… Как воры… утром дворники ходили и собирали по двору – партбилеты, комсомольские удостоверения – и приносили нам». Нет, не могло это произойти одномоментно, гниение продолжалось долго, очень долго. быть может, даже с самого первого дня. «Царская Россия… слиняла за три дня, и коммунизм тоже. За пару дней».

«Время секонд хэнд» - это сборник новелл (историй), рассказанных самими героями, сборник многотематический – о жизни советской и постсоветской, о том, как рухнул Советский Союз и наступили капитализм и рынок, о красивых мечтах и горьких разочарованиях, о лихих девяностых и застойных двухтысячных, о репрессиях и лагерях, о войне, межнациональной вражде, о беззаветной преданности, о том, как сначала отстояли, а потом потеряли свободу, о расчеловечивании человека и диктатуре. О советском и постсоветском человеке. О молодежи и стариках. О «простых людях» и интеллигенции. О маршале Ахромееве и Михаиле Горбачеве. О палачах и жертвах. О «новых русских» и бандитах. О правде и лжи. О павках корчагиных и павликах морозовых. И почему перестали читать книги.

Книга «Секонд хэнд» органически связана с предыдущими, она продолжает, дополняет и расширяет их темы, иногда уточняет и вносит коррективы, потому что не все можно было сказать в первых двух книгах. Кредо Светланы Алексиевич прежнее – она собирает воспоминания, пишет историю отдельных людей. Но такова закономерность, что из отдельных историй, как из мозаики, складывается история страны, прошедшего и нынешнего времени, складывается эпопея, те самые «Голоса Утопии». Открывается прошлое, которое «костлявой рукой» цепляется за настоящее, и даже за будущее. В свое время Светлана Алексиевич написала, что она старалась писать «не историю войны, а историю чувств», вот и теперь она пытается понять, что происходит с человеком, во что транформируется «homo soveticus» и что с его родимыми пятнами.

Это очень непростая трансформация. С советской жизнью все ясно. Пафос, героизм, самопожертвование, альтруизм, великая страна, великие (якобы) идеи! Но в чем величие страны? В танках и самолетах? В очередях? В изоляции? В атомной бомбе? В том, что все нас боялись? В Победе?! Да, Гитлера мы победили! А Сталина? Убогий, в общем-то, набор. Но вот что говорят люди у пивного ларька: «Для меня вопрос стоит более конкретно: где я хочу жить – в великой стране или в нормальной?» «Русскому человеку надо во что-то верить… Верить в светлое, возвышенное. У нас в подкорке заложены империя и коммунизм. Героическое нам ближе». «Социализм заставлял человека жить в истории… присутствовать при чем-то великом…». Ностальгия…

Звучит красиво. В самом деле, почему бы не поговорить красиво под пивко и водочку? Но, может, потому и говорят про империю, про великое и про некую надмирность и жертвенность, про  богоизбранность и героизм, что – пьют? Вообще-то тут все просто: «великое» есть некая сублимация, подмена житейской и бытовой неустроенности. Потому и смеялись над мещанством, что тихие мещанские радости были недоступны. Над «советским» человеком властвовали «советские» комплексы. А новый, постсоветский человек – он не стал другим – с него просто слезла прежняя, советская, наносная мишура и на время он оказался голым «дарвиновским» человеком. Впрочем, это крайний случай. Так не могло продолжаться очень долго.

Прежние советские люди, лучшие из них, интеллигенция, ожидали, что революция принесет им свободу и справедливость. Свободу действительно дали (именно дали), а справедливость – нет. А потом и свободу отняли. И – все возвращается на круги своя. «Возвращаются старомодные идеи: о великой империи, о «железной руке», «об особом русском пути»…Вернули советский гимн, есть комсомол, только он называется «наши», есть партия власти, копирующая коммунистическую партию. У президента власть, как у генсека. Абсолютная. Вместо марксизма-ленинизма  - православие… «Наступило время секонд хэнд». Но, как говорили классики: «На новом витке спирали».

Однако, что характерно, если прошлое герои С.Алексиевич оценивают по-разному, то тем, что получилось, не доволен никто. Рефреном звучат слова: «Какая у нас идея, кроме колбасы?» Хотел на этом закончить абзац, но не могу отказать себе в удовольствии привести еще одну цитату: «Пока они на митингах драли глотки «Ельцин! Ельцин!» - их обобрали. Без них разделили заводы и фабрики. И нефть, и газ… Но это только сейчас поняли… А что получили? Ельцинскую… бандитскую революцию…»

Устами своих героев Светлана Алексиевич обращается к «вечной» теме: Сталин – сталинизм – народ. Ни она, ни они не идеализируют народ. Скажу больше, это такая связка, такой клубок, что этот феномен очень трудно распутать. В свое время ученый-психоаналитик Фром пытался проникнуть в душу и в мозг немецкого бюргера средствами психоанализа. Светлана Алексиевич пытается понять советского человека средствами литературы. Что у него на дне? Как разделить героизм и элементарную подлость?  Послушаем людей: «Мое поколение выросло с папами, которые вернулись или из лагерей, или с войны. Единственно, о чем они могли нам рассказать, так это о насилии. О смерти. Они редко смеялись, много молчали. И пили… пили… А теперь о палачах…  Обыкновенных, не страшных… Донес на папу наш сосед… дядя Юра… Из-за пустяка… Арестовали папу и через несколько месяцев забрали папиного брата. При Ельцине мне дали его дело, там лежало несколько доносов, один написала тетя Оля… Племянница… Красивая женщина, веселая… А еще был дядя Павел, который служил в Сибири в войсках НКВД…  Понимаете, не существует химически чистого зла… Это не только Сталин и Берия… Это и дядя Юра, и красивая тетя Оля».

Страницей дальше читаем: «Великую Россию не сделаешь без великого Сталина». Только нужна ли такая великая Россия?

А вот другая история. Коммуналка. В ней живут две подруги. У одной из них маленькая дочка. Ночью приезжает «черный ворон». Женщину, у которой маленькая девочка, арестовывают. Перед тем, как ее увели, она успела крикнуть подруге: «Если не вернусь, возьми дочку к себе. Не отдавай в детдом». И та забрала ребенка. Переписали ей вторую комнату… Девочка стала звать ее мамой… «мамой Аней»…  Прошло семнадцать лет… Только через семнадцать лет вернулась настоящая мама. Она целовала руки и ноги своей верной подруге… При Горбачеве, когда открыли архивы, она смогла посмотреть свое «дело». Ее соседка, подруга, «мама Аня» написала донос… Эта женщина вернулась домой и повесилась…

… Вся наша история последних ста лет крутится вокруг Сталина. Делает вид, что уходит от него и – возвращается. Вот еще эпизод. Сталин говорит сыну Василию: «Ты думаешь, что Сталин – это я? Нет, Сталин – это он!» - и указывает на свой портрет. Нас интересует не сам Сталин, хотя, безусловно, это интересная личность, а – феномен Сталина. Сталинизм. Сталинизм очень прочно сросся с нашей историей. О сталинизме последняя новелла книги – о событиях 2010 года в Беларуси. После очередных выборов (и очередных фальсификаций) молодежь выходит с протестами на улицы Минска. Ее разгоняет, арестовывает и избивает  ОМОН. В маленьком городке или в городском поселке большинство людей на стороне ОМОНА. И, соответственно, на стороне диктатуры. Сталинизм видоизменяется, мутирует, но это все еще сталинизм. В 2020 году все повторяется, только в бóльших масштабах. Светлана Алексиевич входит в состав координационного совета оппозиции. Так литература сливается с жизнью…

… Сталинизм… В книге есть несколько глубоких лагерных историй, которые читать без содрогания невозможно. Это история польско-белорусской семьи осадника (бывшего польского офицера, получившего за службу земельный надел), высланной в Сибирь и погибшей, и маленькой девочки, которой лишь чудом удалось выжить. И другой девочки, которая в грудном возрасте оказалась в лагере, а потом в детском доме, потому что ее отец был расстрелян, а мама очень многие годы провела в лагерях. И – рассказ о палаче (он же «почетный ветеран») и его «работе» - палач «работал» не один, их была целая команда убийц, и – сколько таких команд «трудилось» по огромной стране; они соревновались, выполняли планы, перевыполняли:» ставишь человека на колени – выстрел из нагана почти в упор в левую затылочную часть  головы… в область левого уха… Рука к концу смены висела, как плеть. Особенно страдал указательный палец. У нас тоже был план, как и в любом другом месте. Как на заводе. С планом в первое время не справлялись. Физически – не могли выполнить. Тогда созвали врачей. Консилиум. Решение было такое: два раза в неделю всем бойцам делали массаж. Массаж правой руки и указательного пальца… В войну экономили патроны… Руки каждому связывали проволокой, ну а к ногам – камень. Если погода тихая… гладь… долго видно было, как они шли ко дну…».  И дальше: «Вручали нам грамоты «за выполнение специального задания партии и правительства», делу партии Ленина-Сталина преданы». Этих грамот на отличной бумаге у меня – полный шкаф». И это – не фашизм? Тогда что? Правда, с терминологией мы не разобрались до сих пор. Есть три разновидности тоталитаризма: фашизм, коммунизм, нацизм. Фашизм (это Муссолини, Салазар, Франко) из этих разновидностей самый мягкий.

В одной из новелл бывшая узница, все детство и юность проведшая в лагере и в детском доме, рассказывает о своей поездке в Караганду, в места своего мучительного,жуткого детства. Она отправилась на окраину города, где раньше в бараках за проволокой жили зэки. Бараков уже нет, теперь на их месте огороды и случайный попутчик рассказывает, что каждый год, когда сажают и убирают картошку, в земле находят человеческие кости. Много костей. К костям давно привыкли. А другой попутчик, сын бывшего сотрудника НКВД пробалтывается, что его отец до Караганды служил в лагерной охране на Севере и с тех пор не мог есть рыбу, потому что рыбам скармливали заключенных.

В книге «Время секонд хэнд» Светлана Алексиевич неоднократно возвращается к теме войны, и устами своих героев рассказывает о том, о чем невозможно было говорить в начале восьмидесятых, о чем до последнего молчали ее корреспонденты. А это часто другая, совсем другая правда….

… Короткий рассказ с очень простым названием: «Женская история», искренний и незатейливый. О белорусской деревне, о трагической любви, о смерти, о раскулачивании и жизни при немцах. Я не стану его пересказывать, только процитирую несколько строк. «Прикатили немцы и скоро вернулся его дед, злой приехал, конечно. Один. Всю семью на чужбине похоронил. Рассказывал, как их везли по сибирским рекам. Выгрузили в темной тайге. На двадцать-тридцать человек дали одну пилу и топор. Листья ели… кору грызли… Коммунистов дед ненавидел! Ленина и Сталина! С первого дня начал мстить. Показывал немцам: этот коммунист… и этот… Куда-то этих мужчин забирали…» - Да это же продолжение Гражданской войны, которая длилась не несколько лет, а – десятилетия…

Я хочу спросить: была ли у этого деда своя правда? Не знаю, кто как, а у меня не поднимается рука его судить. Советская, сталинская система сама создавала врагов. Никогда, ни в какую другую войну, не было столько русских против русских, белорусов против белорусов. И это несмотря на все зверства фашистов…

… А вот другой отрывок из рассказа этой белорусской женщины. «… В книжках про это не пишут… При немцах жить нам стало лучше, чем при Советах. Немцы открыли церкви. Распустили колхозы и раздали землю – на одного человека два гектара, один коник на два хозяина. Установили твердый налог: осенью мы сдавали зерно, горох, бульбочку и по одному кабанчику со двора. Сдавали и нам оставалось. Все были довольны. При Советах бедовали. Бригадир ставил в тетрадке «палочки» - трудодни. Осенью за эти трудодни – получи фигу! А тут у нас и мясо, и масло. Другая жизнь! У людей радость, что волю получили. Стал немецкий порядок… Не накормил коня – отлупят нагайкой. Не подмел возле двора… Помню разговоры: к коммунистам привыкли, и к немцам привыкнем. Научимся по-немецки жить. Так было… все в памяти живое… Ночью все боялись лесных людей, навещали они без приглашения. Один раз к нам зашли: у одного – топор, у другого – вилы: «Сало, мать, давай. Самогону. И не шуми сильно». Я вам рассказываю, как оно в жизни было, а не как в книжках пишут. Партизан первое время не любили…»

Некоторое время назад Валерий Лебединский, издатель альманаха «Муза», рассказывал, что ему прислали очень похожий рассказ, - что при немцах открыли церковь, вернулся из ссылки батюшка, распустили колхоз и жить стало лучше, веселей.

Валерий Лебединский убежденный антисталинист, но он рассказывал об этом с возмущением и печатать рассказ отказался. Для него существует чёткая иерархия зла. В этой иерархии сталинское, советское зло (в данном случае геноцид зажиточного крестьянства и сверхэксплуатация, ограбление деревни) всегда меньше гитлеровского, и самые страшные советские/сталинские преступления всегда уступают по степени злодейства нацистским. Но – разве это справедливо? Разве всякое зло не есть зло и не заслуживает безусловного осуждения? Гитлеровский режим и нацистские преступления были осуждены в Нюрнберге, а сталинские злодейства? Пожалуй, никто не сказал лучше и точнее самого Сталина: «Победителей можно и нужно судить».

Холокост и голодомор – преступления сопоставимые. В результате холокоста гитлеровцами было убито в гетто и в концлагерях 6 миллионов евреев, в результате искусственного голодомора на Украине умерли от голода от 4 до 6 миллионов украинских крестьян. Вот что рассказывает о голодоморе одна из героинь С.Алексиевич, которая очень долго любила Сталина и верила ему, в него: «Что помним мы о Берии? О Лубянке? Мама молчала… один раз вспомнила, как летом после отпуска они с папой возвращались из Крыма. Ехали по Украине. Это тридцатые годы… коллективизация… На Украине был великий голод, по-украински – голодомор. Миллионы умерли… целыми селами умирали… Хоронить было некому… Украинцев убивали за то, что они не хотели идти в колхозы. Убивали голодомором. Теперь-то я это знаю… Когда-то у них была Запорожская Сечь, народ помнил свободу… Там такая земля – кол воткнешь и вырастет дерево. А они умирали… подыхали как скот. У них все забрали, до маковки вывезли. Окружили войсками, как в концлагере. Теперь-то я знаю… Я дружу на работе с одной украинкой, она от бабушки своей слышала… Как в их селе мать сама одного ребенка зарубила топором, чтобы варить и кормить им остальных. Своего ребенка… Это все было… Детей со двора боялись выпускать. Как кошек и собак, вылавливали детей. Червяков на огородах вылавливали и ели. Кто мог, полз в город, к поездам. Ждали, что кто-то бросит им корочку хлеба… Солдаты пинали их сапогами, били прикладами… Поезда мчались мимо, мчались на всей скорости. Проводники закрывали окна, «задраивали» шторы. И никто ни о чем ни у кого не спрашивал. Приезжали в Москву. Привозили вино, фрукты, гордились загаром и вспоминали море… Я любила Сталина… Долго его любила… Было сталинское время… и были мы, сталинские люди…».

Как говорится, ни добавить, ни прибавить. Вспоминаю, что что-то подобное, про людоедство на Украине во время голодомора, рассказывал в одной из своих многочисленных речей Хрущев. А ведь он сам, руки по плечи в крови…

… И опять «другая правда», на сей раз о партизанах. И о евреях. Оказывается, не только гитлеровцы.

Еврейский мальчик спасся из расстрельной ямы и долго бродил по лесу. Встретил партизан. «На конях сидели молодые хлопцы. Они посмеялись и стали спорить между собой: «А жиденыш нам зачем? Давай…» - «Пускай командир решает». Привели меня в отряд, посадили в отдельную землянку. Поставили часового… Вызвали на допрос: «Как ты оказался в распоряжении отряда? Кто тебя послал?» - «А может ты шпион?» Дали два раза по морде и кинули назад в землянку. К вечеру впихнули ко мне еще двоих молодых мужчин, тоже евреев. Были они в хороших кожаных куртках. От них я узнал, что евреев в отряд без оружия не берут. Если нет оружия, то надо принести золото. Золотую вещь. У них были с собой золотые часы и портсигар – даже показали мне, - они требовали встречи с командиром. Скоро их увели.  Больше я их никогда не встречал… А золотой портсигар увидел потом у нашего командира… и кожаную куртку».

«Была в нашем партизанском отряде Розочка, красивая еврейская девочка, книжки с собой возила. Шестнадцать лет. Командиры спали с ней по очереди… Розочка забеременела. Отвели подальше в лес и пристрелили, как собачку».

«Нас, евреев, было в отряде одиннадцать человек… потом пять. Специально при нас заводились разговоры: «Ну какие вы вояки? Вас, как овец, ведут на убой…», «жиды трусливые…». Я молчал. Был у меня боевой друг, отчаянный парень… Давид Гринберг… он им отвечал. Спорил. Его убили выстрелом в спину. Я знаю, кто убил. Сегодня он герой – ходит с орденами. Геройствует! Двоих евреев убили якобы за сон на посту… Еще одного за новенький парабеллум… позавидовали… У партизанских командиров были секретные инструкции из Москвы: евреям не доверять, в отряд не брать, уничтожать…  Теперь мы об этом узнали благодаря перестройке».

Действительно, я тоже недавно читал, что подобные инструкции рассылал Центральный штаб партизанского движения во главе с Пантелеймоном Пономаренко. Это же надо додуматься: немцы убивают евреев, а евреи в благодарность служат у них шпионами. А ведь не простой человек Пономаренко – в разное время возглавлял ЦК КП(б) Белоруссии и Казахстана, знал, куда и откуда дует ветер.

В последние годы в связи с конфликтом на Украине стали много обвинять в участии в Холокосте бандеровцев. Я интересовался этим вопросом: у бандеровцев, как и у наших партизан в разных отрядах с «еврейским вопросом» обстояло по-разному, очень многое зависело от командиров, в некоторых выделяли специальную охрану. Но вот ни разу я не слышал из наших СМИ ни про митрополита Андрея Шептицкого, предстоятеля Униатской церкви, духовно окормлявшего и бандеровцев, и мельниковцев, ни про его брата Климентия, игумена Унивского монастыря, посмертно признанного Праведником народов мира, которые организовали спасение в Западной Украине сотен, а может и тысяч еврейских детей и многих семей. Андрею Шептицкому повезло, он умер в 1944 году, а вот его брат Климентий, праведник, был арестован НКВД и после многих издевательств осужден. Он умер во Владимирской тюрьме в 1951 году. Но справедливости ради нужно отметить, что среди советских партизан тоже встречались герои, которые, рискуя, а иногда и жертвуя жизнью, выводили большие группы евреев с территорий, оккупированных фашистами.

Стоит признать, что очень неоднозначная, противоречивая, а местами и одиозная у нас история, а оттого велик соблазн превратить ее в официозно-глянцевую картину. Однако правда Светланы Алексиевич, добытая посредством нелегкого исследовательского труда, ибо то, что она делает – это не просто литература, а еще и очень серьезное и честное исследование, - правда Светлана Алексиевич никак не укладывается в официоз.

Вот другой эпизод из книги «Время секонд хэнд». «Приказ: сжечь хату полицая… Вместе с семьей… Семья большая: жена, трое детей, дед, баба. Ночью окружили их… забили дверь гвоздями… Облили керосином и подожгли. Кричали они там, голосили. Мальчишка лезет через окно… Один партизан хотел его пристрелить, а другой не дал. Закинули назад в костер… Если человек взял в руки оружие, он уже не будет хорошим. У него не получится».

И еще: «Много лет прошло… полвека… А я не забыл… эту женщину… У нее было двое детей. Маленьких. Она спрятала в погребе раненого партизана. Кто-то донес. Семью повесили посредине деревни. Детей первыми… Как она кричала! Так люди не кричат… Так звери кричат… Должен ли человек идти на такие жертвы? Я не знаю».

«Не трахнутых немок от десяти до восьмидесяти не было! Так что родившиеся там в сорок шестом - это «русский народ». Очевидное преувеличение? Но это слова очевидца.

И после войны: «Помню… весь день грохот… Инвалиды ездили на самодельных платформах на шарикоподшипниках. Пили, валялись в канавах.  Попрошайничали. Ордена меняли на водку. Подъедут к очереди и просят: «дайте купить хлебушек». В очереди очень усталые женщины. «Ты – живой. А мой в могиле лежит». Гнали их. Стали немного лучше жить, вообще запрезирали инвалидов. Никто не хотел инвалидов вспоминать. Уже все были заняты жизнью, а не войной. В один день их убрали из города. Милиционеры вылавливали их и забрасывали в машины, как поросят. Мат… визг… писк…»

«А у нас в городе был Дом инвалидов. Молодежь без рук, без ног. Все с орденами. Их разрешили разобрать по домам… официальное было разрешение… Бабы соскучились по мужской ласке и кинулись их забирать: кто на тачке везет, кто на детской коляске. Хотелось, чтобы в доме мужиком запахло, чтобы повесить мужскую рубаху на веревке во дворе. Скоро повезли их назад… Это же не игрушка… и не кино. Попробуй этот кусок мужчины полюбить. Он злой, обиженный, он знает, что его предали»…

Я понимаю, почему Светлану Алексиевич ненавидят наши патентованные «патриоты», ревнители чистой, стерильной победы, пламенные борцы с «искажениями истории», почему не любят почитатели глянца, отчего так тихо было в день ее нобелевского торжества.

Война всегда некрасива и ужасна. И Афганская, и чеченская. Об Афганской войне запомнился анекдот из «Цинковых мальчиков»: Вовочку спрашивают, кем работает его папа. «Раньше папа был летчиком, а теперь работает фашистом в Афганистане». Мы хотели загнать афганский народ в социалистическое счастье и это стоило ему от 670 тысяч до 2,7 миллиона убитых и искалеченных (точные потери афганцев никто не считал). Чеченская война похожа на Афганскую. Все войны похожи одна на другую, а эти – по очень многим параметрам. В книге «Время секонд хэнд» чеченской войне посвящена всего одна новелла – о младшем сержанте милиции Олесе Николаевой («О небрезгливости мертвых и тишине пыли»), - но какая новелла! Всего двадцать страниц, а в ней все: прошлая жизнь, в которой молодые энтузиасты ехали на комсомольские стройки, но так и остались ни с чем, и жизнь нынешняя (начало двухтысячных), такая же бедная и убогая, и война в Чечне, куда наши правоохранители ездят за длинным рублем. Коммерческая война, на которой русские и чеченцы убивают друг друга и в то же время вместе делают деньги, война, о которой прозревшая мама Олеси Николаевой говорит: «убить, напиться и трахнуть – три радости на войне».

В центре новеллы – история Олеси Николаевой. Ее убили свои, а в справке написали: самоубийство. Детективная история, в которой мама Олеси пытается дознаться за что убили ее дочь.

Версия первая: «в дупель они напились, набрались до колючей проволоки в глазах… озверели… И вроде там всех девчонок насиловали. Своих девчонок. А Олеська то ли не далась, то ли им пригрозила: «Я вас всех посажу». И ей не дали уйти.

Версия вторая: «кто-то провозил контрабанду… Наркотики или… Но все у них было договорено. Оплачено. Это была машина «Нива»… все какую-то «Ниву» вспоминают… А Олеська уперлась… почему-то она эту машину не пропускала… И в нее выстрелили. Перекрыла она большие деньги, кому-то помешала. Вроде к этому делу причастен высокий чин…». Это версии мамы Олеси, на самом деле смерть младшего сержанта милиции никто не расследовал. Война…

Странным образом, эта книга одновременно о беспределе и о беспредельной преданности. Вот еще один человек, на сей раз это твердокаменный коммунист, вот что он рассказывает о себе: «Моя Родина – Октябрь. Ленин… социализм… Я любил революцию! Партия – самое  дорогое для меня. Я семьдесят лет в партии. Партбилет – моя библия».

Много куда бросала его партия. «Город Орск под Оренбургом. День и ночь гонят товарняки с кулацкими семьями. В Сибирь. Мы охраняем станцию. Открываю один вагон: в углу висит на ремне полуголый мужчина. Мать качает на руках маленького, а мальчик постарше сидит рядом. Руками ест свое говно, как кашу. «Закрывай, - кричит мне комиссар. – Это – кулацкая сволочь. Они для новой жизни не годятся».

В 1937 году арестовали жену… Она ушла в театр и домой не вернулась. Через 3 дня арестовали его. Он прошел через многие круги ада, но через год с лишним его освободили. А жену – нет. И многих товарищей. В 1941 году «энкаведисты расстреляли всех заключенных, которых не успели эвакуировать. Выпустили уголовную шпану, а все «политические» подлежали ликвидации как предатели. Немцы вошли в город и открыли ворота тюрьмы – там лежала гора трупов. Жителей города, пока трупы не стали разлагаться, гоняли к тюрьме – смотреть на Советскую власть».

Он (рассказчик) ушел на фронт. «Вернулся домой дважды раненый. С тремя орденами и медалями. Меня вызвали в райком партии: «К сожалению, жену мы вам вернуть не можем. Жена погибла. Но честь мы вам возвращаем…». Мне отдали мой партбилет. И я был счастлив! Я был счастлив…»

Перед смертью этот человек завещал свою квартиру не внукам, а «для нужд любимой коммунистической партии, которой я обязан всем».

Писательнице он сам сказал очень точные слова: «По законам логики нас судить нельзя… Нас можно судить только по законам религии». Да, так, по законам религии, но только с одним уточнением. И нацисты, и большевики – это тоталитарные секты.

По законам религии следует судить и маршала Ахромеева, начальника генштаба, который после поражения ГКЧП повесился у себя в кабинете. «… Почему он ушел? Его страна ушла, и он ушел вместе с ней, он больше себя здесь не видел» (из рассуждений высокопоставленного кремлевского чиновника в отставке).

Партия дала ему все. Он был простым деревенским парнем, а стал маршалом и начальником генерального штаба. Он был бесконечно предан партии и стране, - так примерно говорил этот чиновник. – Происхождение… Но… Деникин тоже был из простых. Его отец происходил из крепостных крестьян, помещик отдал его в рекруты и только после 22-х лет службы он стал офицером. А Тухачевский, наоборот, из дворян. И Ленин тоже. Так что происхождение объясняет многое, но отнюдь не все.

«Гвозди бы делать из этих людей / Не было бы в мире крепче гвоздей»,- это о таких, как маршал Ахромеев. Особый психотип. Он принадлежал к особенному поколению верующих, религиозных фанатиков, на котором держалась Советская власть. Но время его закончилось, и он не захотел пережить свое время…

В книге Алексиевич этот же чиновник рассуждает о Горбачеве и говорит много интересного. Но скажу от себя. Горбачев хотел перестроить Советский Союз и социализм (построить социализм с человеческим лицом, хотя едва ли представлял, что это за фрукт), но, главное, он дал свободу. Однако свобода не бывает прочной, когда ее дают, настоящая свобода – когда ее берут. Но еще важнее: Советский Союз был несовместим со свободой. Горбачев был первым нормальным человеком на посту генсека, но Советский Союз не был нормальным государством. «Сталин создал государство, которое невозможно было пробить снизу, снизу оно было непробиваемое. А сверху – уязвимое, беззащитное», - это все тот же чиновник. Почти то же самое сказал мудрый Черчиль: «Сталин создал государство, управлять которым мог только Сталин» (цитирую по памяти). Горбачев не был похож на Сталина и не хотел быть Сталиным. «Жесткая дисциплина и иерархия в партии сработали против нее».

Как видим, в книге «Время секонд хэнд» С.Алексиевич затрагивает очень широкий спектр тем, чуть ли не всю историю страны, особенно, если добавить сюда ее предыдущие книги. Складывается широкая мозаика, эпопея, причем Светлана Алексиевич мастерски использует необычный подход: ее эпическое полотно возникает не из повествования автора, а из множества голосов. Это очень трудоемкий метод, от автора он требует не только огромного литературного таланта, но и человеческого – войти в контакт со своими героями, разговорить, понять, сблизиться, вызвать доверие к себе. А чего стоит обработать этот сырой материал! Извлечь из него золотник! Недаром на каждую книгу у Светланы Алексиевич уходит от пяти до семи, а иногда и больше лет. Но дело того стоит. Читатель получает исповедальную литературу, срез эпохи, литературу многослойную и поразительно искреннюю.

Но всегда ли до конца искренни герои Алексиевич? Не знаю. Насколько объективна выборка у писательницы? С моей точки зрения, очень объективна, потому что соответствует правде истории.  Скорее всего это и не имеет принципиального значения, потому что перед нами литература, пусть и вооруженная журналистскими приемами, а не претендующая на точность социология. Хотя мы знаем, насколько бывает «точна» социология. Сомнений в том, что Светлана Алексиевич стремится говорить правду, только правду, часто неприятную и непривычную для многих правду, у меня нет. Другой вопрос, всегда ли правдивы ее герои? Не тогда, когда они излагают частные факты, но их суждения, взгляды? Но цель писательницы выявить срез этих взглядов и представлений, а вовсе не некую окончательную истину. И все же с некоторыми из героев Алексиевич мне хотелось бы поспорить.

Одна из главных тем книги «Время секонд хэнд», да и всего цикла «Голоса Утопии» - распад Советского Союза, до и после. Раз десять в книге звучит рефрен: великой стране мы предпочли колбасу. Получается, что произошла некая «колбасная революция». Отдельным людям действительно может так казаться, но это очень упрощенная картина. В действительности мы выходили на площадки совсем не ради колбасы, а ради свободы (колбаса была вторична). Другой вопрос, что к свободе мы оказались не готовы, да и не могли быть готовы после стольких лет тоталитаризма.

Удивительно, но и через тридцать лет после распада СССР из всех ящиков мы только и слышим ностальгические мотивы, при том, что очень мало кто позаботился доискаться до истинных причин.  А между тем Советский Союз распался по тем же географическим линиям, что и царская империя. Разве это не показательно? В СССР замалчивали национальный вопрос, но от этого он не переставал существовать. «Маргарита и Абульфаз» («О Ромео и Джульетте… только звали их Маргарита и Абульфаз» - это ведь «Ромео и Джульетта», Шекспир, только в постсоветском варианте. И повествование об Абхазии – это тоже о национальной вражде. Советский Союз был искусственной страной с фальшивой конституцией и фальшивыми законами, он долго держался на сталинском страхе и распался, как только этот страх иссяк. Не выдержал ни какую-никакую свободу, ни демократизацию, и раздавили его те самые танки, которых все больше требовал маршал Ахромеев (Г.Шахназаров: «Зачем надо производить столько вооружений? – С.Ахромеев: «… Мы создали первоклассные заводы… Вы что, прикажете им прекратить работу и (вместо танков) производить кастрюли?») и те самые колхозы, которые большой кровью и неимоверными жертвами создавал Сталин. И голодомор аукнулся (о голодоморе у С.Алексиевич всего полстраницы, но – мороз по коже), и пакт Молотов – Риббентроп. Зло наказуемо.

Советский Союз умер и настали бандитские девяностые, и стало только хуже. Могло ли быть иначе? Едва ли. Мечты разбились о быт, о новую действительность. Бывшему советскому человеку, интеллигенту приходилось переучиваться на ходу. Становиться другим. О своих разбившихся мечтах, о разочаровании, о врастании в капитализм и рынок, как когда-то врастали в социализм, рассказывают в книге герои  Алексиевич и я узнаю себя, узнаю своих знакомых, узнаю людей своего поколения…

Приведу несколько цитат «Читали книжки, много читали. Разговаривали. Думали, что производим идеи. Мечтали о революции, но боялись – не дождемся. Закрытую, в общем-то, вели жизнь, ничего не знали о том, что творится в мире. Были «комнатные растения». Все себе придумали, как впоследствии выяснилось, нафантазировали – и Запад, и капитализм, и русский народ. Жили миражами. Такой России, как в книжках и на наших кухнях, никогда не было. Только у нас в голове». «Сейчас говорят, что мы хотели защитить капитализм (о защитниках Белого дома). Неправда! Я защищала социализм, но какой-то другой… не советский…» «Я боюсь свободы, придет пьяный мужик и спалит дачу». «Я сам стоял у Белого дома. И у меня чувство, что меня обманули». «Что было бы, если бы путч победил? А он и победил! Памятник Дзержинскому свергли, а Лубянка осталась. Строим капитализм под руководством КГБ». «Книги были вместо жизни… Деньги стали синонимом свободы». «Интеллигенты распродавали свои библиотеки. Публика, конечно, обеднела, но не из-за этого книги выносили из дома, не только из-за денег – книги разочаровали… Русские романы не учат, как добиться успеха в жизни».

Вот еще один феномен нового времени: перестали читать. Писателям больше не верят. Больше они не небожители, не пророки. Обыкновенные люди. Писателей слишком много. Но Светлана Алексиевич – одна из немногих. «Поэт в России больше, чем поэт». Светлана Алексиевич – больше, чем писатель. Она говорит о себе: «Я описываю не идею как таковую, а метафизическую трагедию человеческой жизни, которая оказалась в этих жерновах. И никого не сужу.  Эта идея утопическая пожирала лучших, красивейших людей, которые бросились в новую жизнь с верой, что они осчастливят человечество, выстроят эту жизнь правильно, хорошо. Я встречала еще таких людей». Все так, но неизбежно «метафизическая трагедия человеческой жизни» отсылает нас в мир  надчеловеческих идей, в экзистенциальный мир добра и зла и одновременно – в мир большой Истории.

Противники писательницы, да и ее друзья тоже, могли бы упрекнуть Светлану Александровну в том, что она «писатель страдания». Не раз говорила, что «мы люди беды и страданий». В послесловии к книге «Время секонд хэнд» она повторяет «У нас нет культуры счастья, радостной жизни. Культуры любви… У нас не было такой жизни – откуда же взяться такой культуре, такому кино? Страдания, борьба и война – опыт нашей жизни и нашего искусства». Тем знаменательней, что закончив «Голоса Утопии», свой «красный цикл», писательница решилась обратиться к совсем иной теме, а именно к теме любви. Будет ли это «Чудный олень вечной охоты» или что-то другое, увидим. Сама писательница говорит, что будущие книги «о любви и старости и смерти – это уже совершенно иные книги. Их будет писать немного другой человек, которого больше всего интересует то, что происходит на пространстве одинокой человеческой души». Впрочем, тема любви, как и тема смерти для Светланы Алексиевич не новая: трагические повести о любви и смерти включены и в «Чернобыльскую молитву», и в книгу «Время секонд хэнд».

В заключение хочу высказать несколько дополнительных соображений.

Интересно сравнить позиции двух наших Нобелевских лауреатов:Александра Солженицына и Светланы Алексиевич, поскольку оба писателя внесли огромную лепту в разоблачение советской,а Светлана Алексиевич и постсоветской действительности, в опыт художественного осмысления отечественной жизни. А.Солженицын, при всём его разоблачительном пафосе, при крайне критическом отношении к конкретной власти, твёрдый писатель-государственник, почвенник,что,кстати,после встречи с ним, отмечал и В.В.Путин. А Светлана Алексиевич, мне не хочется употреблять термин «антигосударственник»,это будет неправильно, но – в противостоянии государства и отдельного «маленького» человека она всегда на стороне человека. Против монструозного, преступного государства и  - за права человека. Это либеральная, западническая позиция, заслуживающая глубокого уважения. С.Алексиевич, при всём крайнем сгущении её прозы,при фиксированности её на «трудной» стороне бытия, писатель-гуманист.Гуманист с большой буквы. Писатель, суть творчества которого можно свести к боли за «маленького» человека.

С самого начала я старался избегать выражений:» С.Алексиевич написала»,» С.Алексиевич говорит» и т.д., принимая как данность, что говорят её герои, что это их голоса, их мысли. Но это не совсем так, это не обычные интервью, пусть и тщательно, и художественно обработанные. Собрав огромный материал, огромную массу мнений, взглядов, мыслей, воспоминаний разных людей, Светлана Алексиевич управляет этим многоголосьем, дирижирует, проводит свою линию так, что в конце концов через всё это многоголосье пробивается именно её голос, главный, направляющий, и на выходе писательница получает не сборник(и) отдельных интервью, пусть и чрезвычайно значительных, а – свою книгу, авторскую, создав в процессе ещё и особенный, новаторский, глубоко индивидуальный литературный метод.

Наконец, мне бы хотелось вернуться к началу этой статьи. Почему награждение Светланы Алексиевич прошло в России относительно незаметно? Ведь Нобелевская премия по литературе у нас не частый гость. Я писал уже, что власть, и российская, и белорусская, её не слишком жалует. Литературные чиновники, писатели «патриотического» направления, завистники – понятно. Но общество, но любители литературы? На мой взгляд, проблема заключается в том, что и общество, и литература переживают глубокий кризис и читателей у нас сегодня меньше, чем писателей. А вдумчивых читателей и подавно. Словом, мы имеем то, что имеем. Преждевременную смерть глубокой, содержательной и системной критики. Совершенно расстроенный литературный процесс. Социальные сети с их виртуальной жизнью, с виртуальными друзьями, лайками и поверхностными суждениями подменяют подлинную духовную жизнь. Словом, вокруг разочарование, усталость и пустота. Вот в эту экзистенциальную пустоту нашего бытия и провалились «Голоса Утопии», и это при том, мне представляется, что книги Светланы Алексиевич – это самое значительное, что создано в нашей литературе, как минимум в постсоветский период.