Дмитрий Быков–Михаил Булгаков–Пастернак–Сталин–Солженицын. Мысли вдогонку

Мысли вдогонку

Читаю 2х-томник Дм. Быкова «100 лекций о русской литературе ХХ века». Читаю с удовольствием – это, конечно,  не энциклопедия, не развернутая антология, но с каким знанием, с каким гурманством (иных авторов и иные книги Дм. Быков просто смакует) этот двухтомник написан. Можно упрекнуть Дм. Быкова в определенной субъективности при подборе авторов и текстов: нет, например, ни В.Гроссмана и его знаменитого романа «Жизнь и судьба» с его чрезвычайно поучительной, детективной историей; ни мемуаров Эренбурга «Люди, годы, жизнь», ни К.Симонова; а с другой стороны, весьма догматических писателей вроде А.Иванова со всеми его «тенями», или В.Кочетова («Чего же ты хочешь?») – да, много чего, и в самом высоком стиле, и в жанре анекдота можно написать о российской-советской литературе. Но лекции Быкова – не подробная антология, право выбора остается за ним. Зато точно поражает объем двухтомника: 100 авторов, как минимум 400-500 произведений, все прочесть и запомнить, обо всем высказать суждение, напомнить сюжеты, отыскать глубинный смысл, который подчас ускользает от рядового читателя – это ли не подвиг, который Дм. Быков совершает походя.

Меня иногда спрашивают: «О чем вы пишете?» Должен признаться, что это самый трудный вопрос: о чем? Если бы можно было раскрыть содержание в одном предложении, зачем тогда писать роман? Как говорил Лев Толстой: «Чтобы передать, о чем написана «Анна Каренина», мне нужно написать ее заново».

Но вот Дм. Быков пересказывает без видимых затруднений. Высказывает о каждом из писателей (и произведений) целый сонм исключительно глубоких, часто блистательных мыслей. Вот только иной раз складывается впечатление, что блистательные мысли – отдельно, и произведения, о которых Быков пишет, тоже отдельно. Все равно как котлеты и мухи.

Нет, я вовсе не собираюсь всерьез оппонировать Дм. Быкову. И едва ли кто-то решится. Ведь, чтобы оппонировать, нужно, как минимум, проесть всю эту глыбу неподъемную. Увы, при всем моем желании оставшейся жизни не хватит. Большую часть из «быковского списка» я не читал, но и то, что читал: на днях мне исполнилось 73; «Битву в пути» я читал лет 60 назад, «Спутников» (помню, там еще были «Кружилиха» и «Ясный Берег» (В.Панова) – примерно тогда же; с тех пор в памяти не остались даже фамилии героев. И что касается авторов: одни навсегда (?) вошли в золотой фонд российской литературы, от других, вроде Сурова и Бабаевского, остались только анекдоты. Так что и невозможно, и не стоит перечитывать. Жизнь ушла…

Ограничусь отдельными соображениями. И возражениями. Михаил Булгаков, «Мастер и Маргарита». Быков пишет: «Есть книги, написанные за Сталина, книги, написанные против Сталина, а есть книги, написанные для Сталина, как прямое послание ему». И через несколько страниц: «… это вообще очень опасная, очень противная вещь, когда нечто, адресованное, по сути дела, одному человеку, оказывается достоянием толпы. Вот то, что роман «Мастер и Маргарита» стал достоянием массы, а адресован был крошечному слою друзей автора и главному начальнику страны, - это, конечно, трагедия»…

Однако… М.Булгаков работал над своим романом примерно 12 лет, до самой смерти, с  творческими муками, страхом (сжег первоначальный вариант), но, надо полагать, и с творческим удовлетворением, радостью, восторгом, написал великий роман-миннипею, роман сатирический, мистический и пр., и пр. – и все, чтобы поделиться со Сталиным и внушить ему: «не обижайте мастера»? Да ведь поделиться таким романом со Сталиным – это все равно, что пойти в обед в гости к людоеду. Вдова писателя, правда,  действительно передала роман в сталинский секретариат в 1946 году (через 6 лет после смерти М.Булгакова), но нет никаких данных, что И.Сталин этот роман читал. Передала только с одной целью: получить разрешение на публикацию. Разрешение получено не было, хорошо хоть, что все обошлось. Если бы такой талантливый писатель, как М.Булгаков, действительно хотел написать «для Сталина» (а ведь очень многие писали; не только для читателя – цензора № 1, но и для прочих цензоров, помельче), разве М.Булгаков не мог бы написать что-нибудь попроще, какой-нибудь апокриф о революции со Сталиным в главной роли? Но вот Быков утверждает, что под влиянием романа, который Сталин либо никогда не читал, или прочел не раньше, чем через 6 лет, что «в течение последующих 10 лет, по крайней мере, до последнего приступа сталинской паранойи, до 1951 года художников уже не трогали». Но ведь из этих 10 лет (от момента написания романа!) 4 года с лишним пришлись на войну. А сразу после войны, в 1946 году: постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград». В этот раз, правда, никого не убили, только исключили из Союза писателей, но уже начали подбираться к «Ленинградскому делу». И дальше: 1948 год – убийство Микоэлса. Но это просто первое, что приходит в голову. В первые послевоенные годы, когда сильна еще была эйфория победы, сталинская карательная машина только налаживалась заново на массовую работу с интеллигенцией, только подкручивала чуть заржавевшие за войну винтики (пока в основном работала по власовцам  и бандеровцам, по лесным братьям и – по сотням тысяч советских солдат и офицеров, оказавшихся в плену). Так что это была чисто ситуационная передышка и утверждение Быкова о некотором вегетарианском периоде у Сталина (в отношении деятелей культуры) – это очень большое преувеличение, чисто умственная конструкция.

Кстати, можно ли было «повлиять» на Сталина? Крайне маловероятно, но зато очень опасно. И очевидно, не мог такой умный и проницательный человек, как М.Булгаков, вести себя столь неосмотрительно. И еще одно обстоятельство: Булгаков начал свой роман в 1928 году, когда Сталин, ну, как бы это сказать, был еще не совсем Сталин.

Так что эта версия, будто М.Булгаков писал свой роман не для широкого круга читателей (он верил в будущее, верил, что «рукописи не горят»), а для Сталина, едва ли выдерживает критику. Для чего вообще пишут большие писатели? Для них в первую очередь важен творческий акт, а «для чего» или «для кого» - это уже дело второе. Этим и отличается подлинный мастер от ремесленника.

Не менее сомнительной представляется и гипотеза Дм. Быкова, что «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» очень понравились Сталину и потому М.Булгаков якобы писал «Мастера и Маргариту» по лекалам дилогии Ильфа и Петрова. Быков даже выстраивает формальные аналогии: Воланд-Бендер, Азазелло-Балаганов, Коровьев-Паниковский, Козлевич-Бегемот. «Булгаков, в общем, недвусмысленно копировал нравы и приемы Ильфа и Петрова, о чем есть подробная книга Майи Каганской «Мистер Гамбс и Маргарита», - пишет Быков. Ну, найти какие-то аналогии всегда можно, и «Золотой теленок» - действительно замечательная книга, и Булгаков что-то отдаленно мог «присмотреть» для себя. Но мастер всегда это первоначальное (эту «печку») меняет до неузнаваемости. В литературе, как и в музыке, вообще существует индукция. Недаром  к теме Понтия Пилата и Иешуа много лет спустя обратился Чингиз Айтматов, причем в этом случае подражание (и в то же время некоторое соревнование, творческое противостояние) видно невооруженным глазом.

Но Дм. Быков утверждает, что М.Булгаков не просто так «воспользовался лекалами Ильфа и Петрова», а чтобы его роман понравился Сталину, которому, мол, очень понравился «Золотой теленок». Однако можно ли сделать такой вывод из того, что в 1932 году      п р е д п о л о ж и т е л ь н о  именно Сталин разрешил, а в 1948 году он же (ну как же, паранойя) запретил издание «Золотого теленка»? Что же выходит: очень красивая конструкция, остроумная, но – построенная исключительно из воздуха.

А вот и еще одно очень интересное соображение Быкова: «В некотором смысле Евангелие, само выдержанное в жанре высокой пародии, было первым плутовским романом в мировой истории». Ну, уж точно не первым, существовали за тысячу лет до этого и древнегреческие мифы, и сказание о Риме и Ромуле, и об исходе из Египта, сопровождаемом множеством  чудес, и опять же, сказание о Гильгамеше, о всемирном потопе, о Будде, и…, и… Действительно, вопрос вот в чем: существует ли четкая граница между религией и литературой? Можно обвинить Быкова в кощунстве, а можно, совсем наоборот, подойти к религии с позиций литературного и исторического, вообще научного анализа. Но едва ли будет правильно отождествлять религиозные и литературные тексты: плутовской роман – это сознательное плутовство, а Евангелие – это то, во что верят. Предполагаю, что оба этих «жанра» развивались в основном независимо один от другого.

•     •     • 

Обратимся к роману Б.Пастернака «Доктор Живаго». На мой нынешний взгляд роман весьма средний и рыхлый. Права была А.Ахматова, когда сказала, что в романе очень хороши только стихи и  пейзажи. За версту чувствуется, что роман писал поэт, с поэтическим, а вовсе не эпическим, не с аналитическим взглядом крупного прозаика. Но это я так думаю сейчас, а в 1958 году, когда «Доктор Живаго» был с триумфом опубликован на Западе, а потом Борису Пастернаку присудили Нобелевскую премию, мне было 11 лет…

Очень хорошо помню, как мобилизованная советская общественность, разные ткачихи, доярки и скотники, передовики и герои труда клеймили «отщепенца» Пастернака. «Не читали, но осуждаем», - это выражение именно тогда вышло в оборот. Я, понятно, тоже не читал, и по малолетству, и по непринадлежности к исключительно малому числу тех интеллигентов-гуманитариев, кому этот роман каким-то образом был доступен. Пастернак ведь вообще-то был первым, еще до Синявского и Даниэля. Так вот я (и мой отец) – мы тоже не читали, но горячо одобряли по причине нелюбви к советской власти и ко всяческим запретам. Думаю, что таких, как мы, были сотни тысяч, быть может, миллионы. То есть отношение к «Доктору Живаго» носило совсем не литературный, а исключительно политический, мировоззренческий характер.

Должен признаться, что в «Докторе Живаго» я ожидал чего-то грандиозного, какой-то иной правды об Октябре и последующей Гражданской войне.

В начале или в середине 60-х я прочитал «Люди, годы, жизнь» И.Эренбурга. Хорошо до сих пор помню это место из его мемуаров – он назвал роман Пастернака слабым и осудил «свистопляску» вокруг него. Признаюсь, я не все тогда понял и Эренбургу не поверил, он ведь тоже был советский.

Однако,действительно, свистопляска. «Доктор Живаго» мог пройти вполне незамеченным, мы могли даже скромно порадоваться Нобелевской премии,потому что ничего реально антисоветского в этом романе не было, и Пастернак совсем не Солженицын. Но Советская власть никогда не отличалась умом и терпимостью, и Хрущев не отличался интеллигентностью и сдержанностью, зато линчевать они умели. И на Западе тоже: они по полной программе использовали имя Пастернака.

Не понимал тогда, не понимаю и сейчас почему Пастернак не уехал, почему решил испить ядовитую чашу советского остракизма до дна. Ведь его чуть ли не силой выпихивали из страны. Закончилось все очень плохо: Пастернак не выдержал травлю, получил инфаркт и  умер. Прошло немногим больше года после скандала.

Так вот, Быков (в другой, правда, лекции, о Слуцком) отмечает, что с решительным осуждением Б.Л.Пастернака выступили   и Г.Николаева («Битва в пути»), и Леонид Мартынов, незадолго до того репрессированный, и Борис Слуцкий (по советским меркам либерал), едва сам не загремевший во время антисемистской компании 1949-1952 гг., и считавшийся антисталинистом Сергей Смирнов. Добавлю из «Википедии»: и Лев Ошанин, и Борис Полевой, и Вера Инбер, убедившая Союз  писателей (вот только нужно ли было убеждать, или фарс разыгран по заданию партии?) хлопотать о лишении Б.Пастернака советского гражданства. Конечно, совершенно дикие еще времена, и сталинский страх, доведенный до уровня условных рефлексов! Но и люди! И писатели! При всей своей значимости, положении, регалиях. Холуйство неизбежно было оборотной стороной советской системы, сталинского страха. Ведь и Союз писателей специально создавался для присмотра за писателями, для управления «инженерами человеческих душ».

Вот что пишет Дм. Быков: «Но эти люди, люди 1957-1958 годов, они верили в свою жалкую половинчатую «оттепель» и не желали сдать ни шагу. Они были уверены, что уж теперь-то, наконец, литературная свобода и советская литература пойдет по правильному пути и, конечно, они все свято верили в ленинизм. Они думали, что сталинизм – это такие переборы и загибы, отдельные ошибки («лес рубят, щепки летят» Л.П.), а вот после Сталина наступит свобода». Ну, верили, не верили – в тоталитарном обществе социологические исследования проводить невозможно. Однако чему они могли учить других, если сами не понимали самое главное?

«Верили – не верили» - это частные факты личной жизни, для многих, правда, чрезвычайно трагические; главное тут, что жили в тоталитарном обществе, если не вникать в терминологические детали – в фашистском, потому что фашизм – это прежде всего тотальная несвобода. К сожалению, очень мало кто в тоталитарном обществе делается лучше, честнее. Потому и осуждали, и травили Пастернака, можно сказать, единодушно и голосовали единогласно. Вот это единогласие  и есть родовая метка тоталитарного общества!

Приведу два примера, очень наглядных. В начале 80-х я работал врачом и неоднократно консультировал сына (ему тогда было около 80) известного нашего композитора Глиэра. Так вот, он рассказывал и очень этим гордился, что в свое время (в конце 40-х - начале 50-х) то ли на съезде композиторов, то ли на ином мероприятии, его мама, известная пианистка, одна-единственная из всех решилась подойти и пожать руку опальному Шостаковичу. Да, представьте, великий композитор, гордость страны (!?) стоит в зале, как прокаженный и никто ближе, чем на 10 метров не решается к нему подойти. И сидит он один. Зал переполнен, но рядом с ним пустые места. Но при этом композиторов так, как писателей, не сажали, и Тихон Хренников, в отличие от А.Фадеева, благородно защищал своих до последнего.

Страх – вот главное чувство советских  писателей в 30-е – 40-е годы (в войну, как ни странно, страха было меньше; и пуль боялись меньше, чем иных своих же товарищей), и в 50-е, и даже позже страх этот все еще сохранялся. Боялись ведь не только за жизнь…

А вот другая история. И.Эренбург, как известно, был награжден Сталинской премией за роман «Буря». Но незадолго до того за этот же роман, обвинив в «космополитизме», Эренбурга собирались исключить из Союза писателей. Особенно неистовствовали и громили писателя (в частности, его обвиняли в том, что он «убил» русских героев романа, а вот француженку Мадо оставил в живых; в безразличии еврея Эренбурга к русскому народу  и т.д.) писатели А.Сурков, Н.Грибачев и М.Шолохов. Все шло к исключению на этом писательском собрании, но в последний момент И.Эренбург достал из «широких штанин» одобрительную телеграмму Сталина…

… Как видим, даже опытнейшие писатели-царедворцы не сумели угадать волю и литературный вкус вождя. Зато этот эпизод очень хорошо передает атмосферу. И не только времени, но и Союза… Расстрельщик и людоед Сталин явно был не самый худший среди «инженеров человеческих душ».

Но вернемся к «Доктору Живаго». Дм. Быков пишет, что этот роман «не плохой, а другой». Что это произведение модернистское, а именно принадлежит к символизму. И выстраивает очень интересную цепочку: «Доктор Живаго» - «Лолита» Набокова – «Тихий Дон» Шолохова. Да еще сюда же, к символизму, относит «Воскресение» Льва Толстого. Горе от ума? Дм. Быков – блестящий знаток литературы, он помнит всех героев, все повороты сюжетов, он как рыба в воде ориентируется в огромном материале, выстраивает параллели, спорить с ним, устоять перед его эрудицией и авторитетом совершенно невозможно… И все же… Мой бедный разум сопротивляется. И я хочу рассказать очень похожий случай из совсем другой оперы. Лет 30 назад я по знакомству повел дочку исправить зубы к очень уважаемому доценту-стоматологу. Как назло доцент в это время проводила занятия с врачами со всего Союза. И вот, то ли в шутку, то ли всерьез, чтобы показать докторам свою эрудицию, она тоже выстроила логическую цепочку, из которой  следовало, что, чтобы поправить торчащие вперед зубы, нужно пойти к лор-врачу и делать утреннюю гимнастику. И спорить с ней было совершенно невозможно, все очень логично было обосновано. Что же, через некоторое время я попросил ее заняться непосредственно зубами.

•     •     • 

   Творчеству Александра Солженицына в двухтомнике Быкова посвящены две лекции: одна - знаменитой повести «Один день Ивана Денисовича» (первоначальное название Щ-854), вторая, наиболее известному произведению Солженицына: «Архипелаг ГУЛАГ». Нужно сказать, что А.Солженицын в русской литературе занимает особенное место, он, пожалуй, главный русский писатель ХХ века и входит в великую четверку русских писателей всех времен: Н.Гоголь – Л.Толстой – Ф.Достоевский – А.Солженицын. Собственно, Солженицын не только писатель, в одном лице он также исследователь, ученый, историк, общественный деятель и – борец. Великий борец против тоталитаризма.  Это, конечно, очень печально, что одна из самых главных русских книг ХХ века посвящена жестокой и кровавой системе подавления, системе лагерей и принудительного труда, я не побоюсь этого слова: фашистской системе расчеловечивания человека и его уничтожения. Но что делать, такова была советская реальность. Кто-то должен был взвалить на себя этот невероятный груз – написать о ГУЛАГе. Ношу эту взвалил на себя Солженицын.

Я впервые прочел «Ивана Денисовича» в 1961 году, когда повесть вышла в «Новом мире». Мне тогда было 14 лет. И запомнил на всю жизнь. И вот что меня больше всего поразило: сам Иван Денисович. Это был совершенно неизвестный мне раньше, удивительный тип русского человека, в некотором роде новый Платон Каратаев: человек, сочетающий в себе исключительную покорность, приспособляемость и выживаемость; не злой, чрезвычайно практичный и в то же время философ. Совершенно не образованный, не видевший приличной жизни – и философия его, образ мыслей соответствующие: от земли, от сохи, от вечной нищеты.

Должен сказать, что Солженицын, при всей силе и точности его художественных описаний, изображаемых им бытовых деталей, прежде всего проявил себя в «Иване Денисовиче» глубочайшим психологом. Потому что относительно легко описывать себя, людей своего круга, тот же  кавторанг Солженицыну несомненно ближе ментально, но он до самого дна, можно сказать, до потрохов, понял и раскусил простого русского, деревенского человека, мужика. Тут надо сказать одну вещь: со временем всякий тип (а Иван Денисович – это по-своему типичный герой, эдакий тип деревенского мужика, чуть ли не крепостного) – всякий типический герой со временем неизбежно меняется. И много ли на сегодня осталось таких Иванов Денисовичей?

Мне с 14 лет запомнился в «Иване Денисовиче» один эпизод. Ивана Денисовича спрашивают, за что он сидит, и он отвечает: «за тракцизм». Он не знает, кто такой Троцкий, но вот сидит за троцкизм, о котором и понятия не имеет. Однако, перечитав эту повесть в двухтысячные, я эпизод про «тракцизм» в ней не нашел, зато выяснил, что сидит наш Иван Денисович якобы за шпионаж. И все там в лагере сидят за шпионаж, и все знают, что просто такую статью им клеили. И что есть на целый лагерь один настоящий шпион, молдаванин.

Не могу объяснить, что произошло: Солженицын ли что-то переделал, а может, скорее, меня подвела память и этот эпизод, мной описанный, взят откуда-то еще. Все может быть. Но так ли, эдак ли, в любом случае эпизоды эти очень показательны.

Вот что пишет Дм. Быков про Ивана Денисовича: «Иван Денисович – ладно, с него нет спроса, он, по сути дела, вечный крепостной, русский крестьянин, у которого никогда не было ни образования, ни права, ни свободы, чья единственная добродетель – бесконечное терпение, и это терпение готово все перенести и все перемолоть. Но называть его героем солженицынской прозы, конечно, нельзя». Быков, конечно, прав. Но только с одной стороны. Разве не эти самые Иваны Денисовичи,терпеливые, покорные и необразованные, встретили врага на границе, отступали до Москвы и Сталинграда, выходили из окружений, и потом от Сталинграда до Берлина преследовали врага? Ведь Россия и Советский Союз образца 1941 года – страна преимущественно крестьянская, и горожане, мобилизованные в армию – они же тоже вчерашние крестьяне.  И быть может иной народ, менее терпеливый и покорный, менее способный терпеть от начальства и больше ценящий свою жизнь – быть может такой народ и не способен на такие подвиги!?

Дм. Быков приводит в пример кавторанга. Это совсем другой тип: образованный и гордый. И что же, ему-то как раз и особенно несладко приходится в лагере. В процессе эволюции он приобрел интеллигентность и гордость, зато потерял приспособляемость, потому что жизнь в сталинских лагерях эволюционировала в обратную сторону. В темную и жестокую.

Но есть в этой повести Солженицына еще один герой. Это не человек, это – лагерь, это – система, которая тысячи и миллионы людей загоняла в лагеря. Это, пожалуй,    в с я   с и с т е м а ,   и составляло самый главный интерес Солженицына. Он писал «Один день…», но думал, надо полагать, уже об «Архипелаге…» и, может быть, о «Красном колесе». Почему я так думаю? Да потому, что Солженицын – человек глобальный, человек больших мыслей и больших тем. Обладая редким изобразительным талантом, что видно и по «Одному дню…», и по «Матрениному двору», он сознательно приносил этот дар в жертву художественному исследованию и философскому осмыслению судеб и путей России.

Мало того, Солженицын, на мой взгляд, вообще редкий писатель. Ведь мало иметь художественный талант; чтобы быть большим писателем, тем более в такой стране, как наша, с такой страшной историей, нужно в не меньшей мере иметь соответствующий характер и амбиции. Так вот, Александр Солженицын, на мой взгляд, это тот редкий случай, когда, при огромном художественном таланте, при огромной изобразительной силе, характер, личность Солженицына были еще больше его таланта. Он ставил перед собой огромные задачи – и он их решал. Я имею в виду прежде всего «Архипелаг ГУЛАГ» и «Красное колесо».

•     •     • 

Двухтомник Александра Солженицына «Двести лет вместе» выходит за временные рамки лекций Быкова, и все же я хочу сказать об этом произведении несколько слов. Как и «Архипелаг ГУЛАГ» «Двести лет вместе» представляет собой опыт художественного (литературного) исследования, в котором писатель Солженицын предстает в ипостаси прежде всего ученого, историка, полемиста, философа.

Хочу отметить очень важную вещь:  еврейская тема (еврейская история, еврейская культура) в СССР находилась под негласным запретом и, как минимум, до конца 90-х годов ХХ века я оставался полным дилетантом и почти ничего не знал, или очень мало, об истории евреев в России, в Российской империи, в СССР. Свои знания я постепенно пополнял в течение последних 20-25 лет, особенно в процессе работы над «еврейским» романом «Идентичность», ну а тогда, в 2001-2002 годах, исследование Солженицына стало одной из тех книг, которые очень помогли мне узнать свою (еврейского народа; российских евреев) историю. И я в этом плане всегда был очень благодарен Александру Исаевичу, даже, несмотря на то, что в отдельные моменты его исследование казалось мне несколько тенденциозным.

Догадываюсь, что интерес к еврейской теме возник у А.Солженицына, как и у некоторых других почвенников, не случайно. Вероятно, в немалой мере он стал отражением глубоких размышлений Солженицына о русской истории, о ее судьбоносных и трагических событиях, таких, в первую очередь, как Октябрь и Гражданская война, в которых, трагическим образом, нередко пересекались русские и еврейские судьбы. Мне очень трудно оценить научное значение этого огромного труда; скорее, художественный дар и имя Солженицына способствовали не столько раскрытию темы, открытию новых фактов и построению научных концепций, но привлечению общественного внимания к прежде закрытому и мало известному большинству людей вопросу, который нередко служил предметом большого количества спекуляций. И инсинуаций.

Я не историк и не знаток вопроса, не хочу спорить о мелочах и частностях, умный читатель сам всегда почувствует, где автор тенденциозен, хочу остановиться на концептуальной стороне, на том, что мне представляется принципиально важным.

«Двести лет вместе»: они и мы – так, мне представляется, А.И.Солженицын ставит вопрос. Двести  лет вместе – это не только название, это и концепция. Кто такие «они» вроде бы понятно, но при первом приближении выясняется, что эти «они» состоят из многих противоречивых частей. А «мы»? Двести лет вместе с кем? С русским народом, с русскими? Но евреи оказались в Российской империи после первого раздела Польши (Речи Посполитой) в 1772 году, в бóльшем количестве после еще двух разделов. Солженицын  ведет отсчет от 1795 года. При этом евреи жили исключительно на присоединенных (захваченных) территориях Польши, Украины, Белоруссии, Литвы и были отделены от русского населения чертой оседлости. Черта оседлости продержалась примерно до 1914-1915 годов, до этого времени переселение евреев в собственно Россию происходило в очень ограниченных масштабах (допускались только купцы I гильдии и лица свободных профессий, преимущественно врачи и адвокаты). Вместе с украинцами? Но там иная, часто трагическая история длиной в 500-600 лет. Вместе с поляками? С белорусами? С литовцами? Вообще-то после раздела Польши ничего особенного не произошло: украинцы, поляки, белорусы, литовцы, евреи – все остались на прежнем месте.

Скажу вещь, которая многим покажется удивительной. По отношению к Российской империи евреи – коренной народ. Евреи жили в королевской Польше с XIV-XV века, это Российская империя пришла к ним в качестве колониальной державы.

Итак, 200 лет с кем? С русскими – значительно  меньше. С империей, сначала царской, потом советской? В семье братских народов? Но это только 70 лет, и этот миф начинает забываться.

Все же, мне кажется, Александр Солженицын подразумевал: русские и евреи. Причем понятие «русские»писатель толковал весьма расширительно. Однако разве существовали какие-то единые русские? Как же быть с сословной монархией, с классами, с помещиками и крепостными, с черносотенцами и либеральной интеллигенцией, с красными и белыми, наконец. Нет, русский мир был расколот (и сейчас он расколот снова), оттого и случился Февраль,а затем Октябрь и Гражданская война. Но и еврейский мир был расколот не меньше: социалисты самых разнообразных направлений, враждовавшие друг с другом, сионисты, враждовавшие с социалистами, наиболее образованная и не очень многочисленная еврейская масса группировалась вокруг кадетов и, наконец, основная масса, ортодоксальные евреи – тихие обитатели местечек.

Постфактум Александр Исаевич симпатизирует белым и потому, естественно, испытывает раздражение против евреев-социалистов (впрочем, и неевреев-социалистов он тоже не жалует). Он высказывает неудовольствие по поводу того, что среди большевистской верхушки слишком много евреев и я могу с ним согласиться. Мне это тоже не нравится, хотя это – не евреи, это – отпавшие. Так же, как Солженицын, я никогда не любил советскую власть и считал (и считаю) себя антикоммунистом. Но вопрос вот в чем: я не убежден, что придерживался бы тех же взглядов, родись я на полвека раньше. Увы, царизм очень много сделал, чтобы отвратить от себя евреев. И русских тоже. Последний русский царь Николай II имел, по сути дела, единственную опору в обществе – черносотенцев. Так что те, кто объявляет его святым и проливает крокодиловы слезы, те просто совсем не знают, но, главное, на хотят знать историю. Жаль, конечно, царских детей, и дуру-императрицу тоже жаль, и даже царя (ну, не виноват, что Бог не дал ему большого государственного ума), но мы сейчас не об этом.

Я вот к чему хочу подвести резюме: не было  в решающие дни российской истории никакого единого русского народа (объединились только в войну, на короткое время) и никакого единого еврейства. А раз так, не действует эта формула: мы и они. Вместо этого действовали (и действуют) группы интересов с отнюдь не этническими границами. По крайней мере, не только с этнически ми. А значит,   в с е   не могли быть вместе. То есть физически были, в одной лодке, куда денешься, а духовно – нет.

Вот и сегодня. Кричат «Россия!» А между тем, давно поделились на тех, кто ворует и кого обворовали. И любят друг друга? Сомневаюсь.

Выходит: не вместе, а рядом. Бывало, плечом к плечу, а бывало – нет. Но это нисколько не умаляет ценность представленного А.Солженицыным исторического материала. Огромного материала и впечатляющего текста.

В лекции о Виктории Токаревой Дм. Быков пишет: «Все эти мужчины, зависшие между небом и землей, и эти ангелические женщины, которые ходят по земле, как бы летая, - это нормальная коллизия для 1983 года, потому что это время сильных женщин и слабых мужчин».

Звучит замечательно красиво и глубокомысленно. Но – какой в этом смысл? Мужчины пьют? Так они всегда пили. Бросают семьи? Так ведь крутят романы с этими самыми ангелическими женщинами, которые ходят по земле. Время сильных женщин? Так в России всегда были сильные женщины. И, кстати, всегда были, т.е. встречались сильные мужчины. Разные. Так что, если вдуматься, обыкновенный красивый софизм.

Литература, если вдуматься, вообще полна софизмов. Даже самая гениальная. Писатели и литературоведы всего лишь люди (как и политики, политологи, экономисты и пр.) и потому очень нередко говорят банальности.

Вот, известнейшая цитата, классическая, которую столько раз приводили в пример: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Но поменяйте местами «счастливая» и «несчастливая» и все будет не менее убедительно. И не менее условно.

Литература вообще основана на гиперболах. В самом деле: «Редкая птица долетит до середины Днепра»

•     •     •

Дм. Быков в лекции об Анатолии Рыбакове («Дети Арбата») пишет: «Скажу больше, нет там и антисталинской программы, потому что со Сталиным все было понятно. Это сейчас можно спорить, был ли он эффективным менеджером, отцом нации, великим полководцем или был абсолютным ничтожеством, которое уничтожило все, до чего могло дотянуться (быковская гипербола. Л.П.). Для людей, которые при Сталине жили, для людей, которые помнили ХХ съезд и XXII съезд, как помнил их Рыбаков, этого вопроса не было, им все было понятно. Надо было 20 лет оболванивать страну и заставлять ее забыть азбуку для того, чтобы сегодня были возможны какие-то споры о Сталине. Для Рыбакова все понятно».

Да, для Рыбакова все было понятно и можно согласиться с Быковым, что «этот роман был написан о поколении 30-х годов, поколении, которое было в огромной степени выбито…». Да, все так, но и о Сталине тоже, и о сталинизме, потому что Сталин вовсе не абсолютное ничтожество, как пишет Дм. Быков. Напротив, титан, пусть и с огромным знаком минус, Людоед, но нужно признать, что история – это вовсе не пособие для благородных девиц. Что в истории злодеи торжествовали куда как чаще, чем добрые дядюшки. И что наши нравственные оценки очень мало что, в сущности, меняли.

Можно сравнить Сталина с Гитлером. Два примерно равновеликих злодея. Но немцам в некотором смысле повезло: Гитлер потерпел поражение и именно это и позволило им избавиться от гитлеровской химеры. А Сталин, пусть и реками крови, в том числе и бездарно пролитой, но победил. У Сталина - нравится нам это или нет, - но есть огромные достижения: держава под названием СССР держалась именно на нем. Именно на сталинском страхе. И оба съезда, и ХХ, и XXII – разоблачили и ославили Сталина, но отнюдь не сталинизм. Потому что сталинизм – это сочетание державности и этатизма. Только сверху была накинута псевдомарксистская шапка. Ну, скинули мы эту шапку, и что? Сталинизм-то остался. Сталинизм, надо понимать, тоже не есть что-то абсолютно застывшее, он тоже меняется, мимикрирует со временем.

Рыбаков, конечно, про Сталина понимал. А вот про сталинизм, до конца? А все мы? В 80-е – 90-е? Рыбаков все, что мог, сказал, и очень громко и решительно. А нашей литературе (и истории, конечно) очень много чего осталось сказать. И про Сталина, и про сталинизм, и про нас самих.

Раньше часто приходилось слышать: «Ленин всегда живой». Но вот, Ленин тридцать лет как умер. Уже не физически. Умер ленинский миф. Пора выносить из Мавзолея. А Сталин? Со Сталиным сложнее. Чем хуже нам живется, чем больше мы разочарованы, тем больше шансов на реинкарнацию Сталина. Или кого-то, слегка  похожего на него.

Сталин – это сублимация наших неудач.

P.S. Двухтомник Дм. Быкова чрезвычайно интересный, это отличный путеводитель для тех, кто интересуется литературой. И Дм. Быков при определенной экстравагантности подходов к творчеству отдельных писателей, наш самый лучший, всезнающий литературовед. Одна беда, он пишет так быстро, что не успеваешь за ним  читать.