У Леонида Подольского, члена Союза писателей Москвы, автора журнала «Кольцо А», вышел роман «Распад».

«Биография» романа причудлива: это «новая – старая» книга. Как признается писатель в предисловии, свой первый роман он писал в перестройку в течение шести лет. Название отражало характерное для той поры состояние общества, когда «распадалось» все – экономика, идеология, ценности и мифы. Но потом другие дела отвлекли Подольского. А спустя годы он не сразу решился издать роман, то сомневаясь, не устарел ли, то совершенствуя его. Но все-таки книга вышла, и теперь задача критики, в числе прочего, ответить на вопрос автора.

«Распад» появился на свет позже двух других романов Подольского, «Эксперимент» и «Идентичность». «Идентичность» я рецензировала, и для нее пришлось изобрести новый жанровый термин – «публицистический роман» и обосновать его (см. «Кольцо А» № 106). Проследим параллели произведений Подольского.

«Распад» содержит черты, которые станут неотъемлемыми свойствами прозы Подольского: масштабность панорамы, «многонаселенность» персонажами, каждый из которых служит выразителем некой позиции либо идеи, историософичность. Ради последней прозаик вводит в тексты много дополнительной информации в виде сносок и примечаний. В «Идентичности» эти сведения собраны в раздел, который составляет едва не треть объема. В «Распаде» справок меньше, но они складываются в отдельный смысловой пласт романа, подводя под него реалистичную и научную базу. Возможно, это дань многолетней научной деятельности Леонида Подольского, кандидата медицинских наук. Отсюда и поднятие научных проблем, и частые обращения к будням научно-исследовательских институтов, отлично знакомых и с натуры списанных. Честно говоря, гуманитарий не до конца понимает суть медицинских дискуссий, волнующих героев «Распада» – но главное не это. В тесных кабинетах, в закрытых лабораториях у Подольского люди бьются не на жизнь, а на смерть кто за свою идею, кто за верный кусок хлеба с маслом, кто за карьеру и привилегии – и проигрывают, как правило, самые идейные и бескорыстные мечтатели…

«Распад» литературно богаче «Идентичности», к его жанровой дефиниции вопросов нет. Этот роман наследует традициям русской реалистической и гуманистической прозы, как Золотого века, так и советского периода. Да и философии – в текст книги вплетен культовый сборник статей о русской революции «Вехи», а его темы продолжают записки вымышленного профессора Белогородского «Феномен Октября: заметки дилетанта», рассматривающие послереволюционную историю России как цепь насилий.

В романе три части, охватывающие почти весь ХХ век с акцентами на революции и Гражданской войне, коллективизации, Большом терроре, Великой Отечественной и продолжительном «позднем застое», из которого и выросла перестройка. В каждой из частей – свой фокальный герой, чьими глазами наблюдается действие, сегодняшнее и ретроспективное, и свой распад.

Центральная фигура первой части – пожилая профессор медицины Евгения Марковна Маевская. Читатель знакомится с нею в тяжелый момент – в НИИ профессоршу откровенно «задвигают», администраторы не дают ей продолжать исследования по ее теме, любимые ученики спешат в другие отделы, но самое страшное – сама Евгения Марковна осознает, что пропагандировала лжетеорию: «А дальше, как со всякой лжетеорией: кризис веры, распад, а надо платить по векселям. Вот тут и начинается реакция, чтобы замедлить распад… Застой и распад всегда начинаются изнутри…».

Сломленная этими ударами Маевская уходит мыслями в прошлое. Ради научной карьеры она много раз шла на нравственные компромиссы и научные подлоги, отказалась от личной жизни (а теперь жалеет об упущенном женском счастье), опровергла изыскания чудаковатого ученого Бессеменова, не исключено, спровоцировав его кончину… Но все эти жертвы – и собственная жизнь, и чужие судьбы – оказались напрасны, когда в науку пришли более молодые и нахрапистые сотрудники. Они поступили с профессоршей так же, как раньше она поступала с другими; подобный способ «роста» в советской науке был поставлен на вооружение при прямом участии таких вот Маевских. В финале первой части, когда она пытается хорохориться: «– Пусть не надеются, что я так просто сдамся,– Евгения Марковна снова рассмеялась, на сей раз так глухо и невесело, будто вовсе не смеялась, а плакала», – старуху должно бы пожалеть, но нет: параллельно она думает, как бы еще нагадить врагам, куда написать кляузу и кому подстроить скандал.

Тут Подольский перекликается с «научными» романами Даниила Гранина. В «шестидесятнических» книгах «Искатели» и «Иду на грозу» чинуши от науки тормозят прогрессивную работу молодых талантов, а в перестроечном «Зубре» открывается «закулисье» советской науки: доносы, тюрьмы, уничтожение научных деятелей по политическим мотивам. Вырисовывается антитеза: Тимофеев-Ресовский у Гранина и в лагере сохраняет целостность личности, а герои Подольского обитают в относительно благополучных условиях, но из-за интриг, «подстав» и предательств переживают распад человеческой сущности.

Во второй части вершится судьба сотрудника отдела Маевской, пройдохи Игоря Белогородского. Чтобы строить успешную карьеру, он не только уходит от профессорши, ибо «её отдел – второго сорта». Красавчик и женщин подбирает по степени полезности, и потому бросает беременную Лиду, работающую в стройуправлении, ради брака с Леной, дочерью функционера Минздрава Александра Арменаковича. Но самые яркие образы этой части – не шарж на типичного советского карьериста. Это два полюса «выходцев из народа» – дед Иван Андреевич Грушин из Игорева детства и старый большевик Иван Антонович Власов, дедушка одной из любовниц Игоря. Парень чуть было не женился на красотке из привилегированной семьи, но не выдержал разговора с Власовым – сотрудником НКВД и его отзыва о репрессиях «лес рубят – щепки летят». Но и старик не пережил спора с внучкиным ухажером, скончался от сердечного приступа, перед смертью прокручивая перед глазами всю свою «боевую» биографию, ища оправдания: «Страх – вот что главное… Страх… Разве люди знают куда идти…», – но не умея наивной «психотерапией» перевесить многолетние грехи. Страницы воспоминаний Власова – яркие, но и жестокие – нравственный и художественный центр второй части. Они вызывают в памяти «Щепку» Владимира Зазубрина, созданную на основе работы в ЧК.

Антагонистом идейного карателя выступает Иван Грушин – совпадение имен этих персонажей не случайно, поскольку провозглашают они диаметрально разные вещи: «Жизнь, она на добре должна стоять, на Боге. И к человеку через добро. Зло, оно душу убивает, попреж всего Бога то есть», – говорит дед Грушин, прошедший обе страшные войны ХХ века, добровольцем ушедший на Великую Отечественную, хотя по возрасту уже не подлежал призыву, но не ожесточившийся душой. Один Иван у Подольского – принципиально не помнящий родства; другой – плоть от плоти народа. Неглавный герой Иван Грушин – самый симпатичный в романе; будь все люди в России такими же, распада бы не случилось, звучит явственно, хотя и не напрямую. Увы, Грушин на роман всего один, и это символично…

Наблюдатель из третьей части – тот самый Александр Арменакович, живущий двойной жизнью: он осознает лживость и цинизм системы, советское государство ему видится Молохом, пожирающим невинных не фигурально, а буквально, – но он мирится с ним из-за выгод административного поста. Здесь у Подольского проявляется мистическая нотка, не мешающая магистральному критическому реализму произведения. Ряд сцен в романе для усиления изображения пропитан мистикой, сатирой, сарказмом, причём у Подольского свой «рецепт» мистического: оно иной раз превращается в символ, в знак, в особенный образ, но всегда при желании подлежит научной расшифровке и не выходит за пределы реалистического дискурса.

Александр Арменакович в снах прозревает кровавую суть отечественной истории ХХ века, ведущую к чему? – к распаду. Это сверхзрение у него от отца, старого камнереза Арменака, изготовителя хачкаров – каменных крестов. Арменак появляется в нескольких местах романа. Причем сначала это – намек на нового Мессию, который на фронте (так показалось многим) уничтожил несколько немецких самолетов, погрозив фашистским стервятникам кулаком – но и сам погиб от взрыва. Безумный товарищ его Акоп твердил: «Арменак был святой человек и при жизни, как Христос, вознёсся». Лишь ближе к концу книги проясняются чудесные аллюзии, связанные с Арменаком. Тот не был, конечно, богочеловеком, и его мистическая сила ни при чем – но он добросовестно и честно прожил жизнь и погиб как мужчина, на войне, не прячась от врага. В глазах окружающих его святость в том и состоит. Честность, исполнение долга, служба и любовь к Родине и к семье, стремление к знаниям – вот базовые качества человека, способные спасти и личность, и страну от распада. Казалось бы, не так и много – но увы, эти качества даны единицам и по наследству не передаются: Александр совсем другой, чем Арменак. Не потому ли мысль выражена с легким налетом мистики, что в реальности таких людей трудно встретить?..

Последние фразы романа зловещи: «<Игорь> радовался, что наступает свобода. Он не догадывался, что российская история движется по замкнутому кругу, и что всё вернётся на круги своя…» Игорь, в отличие от тестя, лишен дара прозрения, вот и надеется на благие перемены.

Видимо, в концовке «Распада» отразились чувства самого автора. Но теперь, благодаря тридцатилетней «выдержке», открытый финал стал мощным литературным аккордом, связывающим роман с современностью и повышающим его актуальность. Мы уже знаем, что дальше спираль истории пойдет в глубины распада. «Распад» Подольского продолжает линию русских романов-эпопей «о времени и о судьбе», и в этом его идейная и художественная сила.



Источник материала: Журнал Союза писателей Москвы "Кольцо А", 2019, октябрь, №130.